Председательствующий судья встал и попрощался со мной. Он судовольствием примет меня опять, если у меня появятся к нему новые вопросы,сказал он. Я могу также прийти к нему, если мне понадобится какой-нибудь совет,касающийся учебы. И наша семинарская группа должна непременно дать знать ему,какие результаты она вынесла из этого процесса и какую она поставила ему общуюоценку.

Я шел по пустынной автостоянке. Один из игравших тамподростков на мой вопрос описал мне дорогу к вокзалу. Остальные студенты нашейгруппы сразу после окончания судебного заседания, как обычно, уехали домой на машине,и мне пришлось добираться назад на поезде. Это был поезд пригородногосообщения, двигавшийся с учетом конца рабочего дня еле-еле; он останавливалсяна каждой станции, люди то и дело входили и выходили, я сидел у окна,окруженный все время разными попутчиками, разговорами, запахами. За окномпроплывали дома, улицы, машины, деревья и вдали горы, замки и каменоломни. Явоспринимал все и ничего не чувствовал. Я не испытывал больше горечи из-затого, что Ханна бросила меня, ввела меня в заблуждение и использовала меня всвоих целях. Мне также не нужно было больше исправлять в ней что-нибудь. Язаметил, как оцепенение, в состоянии которого я следил за ужасами процесса,легло на чувства и мысли, занимавшие меня последние недели. Сказать, что я былрад этому, было бы преувеличением. Но я ощущал, что это было для меня чем-тонеобходимым. Чем-то, что позволяло мне вернуться к моим будням и продолжатьжить в них дальше.

В конце июня был вынесен приговор. Ханна получилапожизненное заключение. Остальные получили те или иные сроки лишения свободы.

Зал суда был полон, как и в самом начале процесса: судебныйперсонал, студенты моего и местного университета, класс одной из школ, свои изарубежные журналисты, а также те, кто каким-то образом всегда присутствует взалах суда. Было шумно. Когда ввели обвиняемых, никто сначала не обратил на нихвнимания. Но потом шум улегся. Первыми затихли те, чьи места были спереди,рядом с обвиняемыми. Они подтолкнули в бок своих соседей и повернулись к тем,кто сидел сзади. «Вон, смотрите», зашептали они, и те, которые посмотрели, тожепритихли, подтолкнули следом своих соседей, повернулись к сидящим сзади изашептали «смотрите, смотрите». И в конце концов в зале сделалось совсем тихо.

Не знаю, осознавала ли Ханна, как она выглядела, или, бытьможет, она нарочно хотела выглядеть так. На ней был черный костюм и белаяблузка, и покрой костюма и галстук к блузке придавали ей такой вид, как будтоона была одета в форму. Я никогда не видел формы для женщин, работавших на СС.Но я полагал, и все присутствовавшие в зале полагали, что сейчас она была переднами, эта форма, эта женщина, работавшая в ней на СС и содеявшая все то, в чемобвинялась Ханна.

По рядам снова пошли шептания. Многие из присутствующих былизаметно возмущены. Им казалось, что Ханна насмехается над судебным процессом,над приговором, а также над ними — теми, кто, пришел на оглашение этогоприговора. Они выражали свое негодование все громче, и некоторые выкрикивалиХанне, что они о ней думают. Пока в зал не вошла судейская коллегия ипредседательствующий судья не зачитал приговор, бросив предварительнонедоуменный взгляд на Ханну. Ханна слушала стоя, держась прямо и оставаясьсовершенно неподвижной. Во время зачитывания обоснования приговора она сидела.Я не отводил взора от ее головы и шеи.

Чтение приговора длилось несколько часов. Когда судебныйпроцесс подошел к концу и осужденных женщин стали выводить из зала, я ждал, непосмотрит ли Ханна в мою сторону. Я сидел там, где сидел все это время. Но онасмотрела прямо перед собой и сквозь всех и вся. Высокомерный, уязвленный,потерянный и бесконечно усталый взгляд. Взгляд, который никого и ничего нехочет видеть.

Лето после процесса я провел в читальном залеуниверситетской библиотеки. Я приходил, когда читальный зал открывался, иуходил, когда он закрывался. По выходным я занимался дома. Я занимался с такойсамоотдачей, с такой одержимостью, что чувства и мысли, которые усыпил во мнепроцесс, остались усыпленными. Я избегал контактов. Я выехал из дома родителейи снял себе комнату. Немногочисленных знакомых, которые заговаривали со мной вчитальном зале или во время моих случайных походов в кино, я буквальноотталкивал от себя.

Во время зимнего семестра в моем поведении практическиничего не изменилось. Тем не менее одна компания студентов пригласила меняпровести с ней рождественские праздники в горах в хижине для лыжников.Удивившись, я согласился.

Лыжником я был не бог весть каким. Но лыжи я любил, ездилбыстро и не отставал от хороших лыжников. Порой на крутых спусках, которые,собственно, были мне не по плечу, я рисковал упасть и сломать себе что-нибудь.Делал я это осознанно. Другую опасность, которой я подвергал себя и которая вконце концов вплотную приблизилась ко мне, я вообще не воспринимал.

Мне никогда не было холодно. В то время как другие каталисьна лыжах в свитерах и куртках, я катался в одной рубашке. Другие толькопокачивали на этот счет головами, подшучивали надо мной. Но и к их озабоченнымпредостережениям я относился несерьезно. Я не мерз и все. Когда у меня началсякашель, я свел это к последствию от курения австрийских сигарет. Когда у меняподнялась температура, я испытывал удовольствие от пребывания в такомсостоянии. Я был слабым и одновременно легким, и мои чувственные впечатлениябыли благодатно притуплены, они были какими-то ватными, объемисто-мягки??и. Япарил.

Потом температура поднялась еще выше и меня отвезли вбольницу. Когда я вышел из нее, состояние оцепенения исчезло. Все вопросы,страхи, обвинения и упреки в свой адрес, весь ужас и вся боль, которые во времяпроцесса поднялись во мне и потом были сразу усыплены, снова вернулись и уженикуда не уходили. Я не знаю, какой диагноз ставят медики, когда кто-то немерзнет, хотя он должен мерзнуть. Диагноз, который поставил себе я, говорит,что оцепенение должно было завладеть всем моим телом, прежде чем оно смоглоотпустить меня, прежде чем я смог избавиться от него.

Когда я закончил учебу и начал стажировку, пришло летостуденческого движения. Я интересовался историей и социологией и в качествестажера еще достаточно долгое время находился в университете, чтобы увидеть всесвоими глазами. Видеть не значит участвовать — высшая школа и связанные с нейреформы были мне в конечном итоге так же безразличны, как вьетконговцы иамериканцы. Что касалось третьей и основной темы студенческого движения,критики нацистского прошлого страны, то тут я ощущал такую дистанцию между собойи другими студентами, что мне не хотелось с ними агитировать и выходить надемонстрации.

Иногда мне кажется, что критический подход к нацистскомупрошлому был не причиной, а только выражением конфликта поколений, которыйвоспринимался тогда как движущая сила студенческих выступлений. Ожиданияродителей, уйти из-под давления которых считает себя обязанным каждоепоколение, оказались просто развеянными тем фактом, что эти родители обнаружилисвою полную несостоятельность в Третьем рейхе или, самое позднее, после егокрушения. Как могли те, кто совершал во имя национал-социалистских идейпреступления, или равнодушно смотрел, как они совершаются, или безучастноотворачивался от них или же те, кто после сорок пятого терпел в своем обществепреступников или даже относился к ним как к себе равным, как могли такиеродители еще что-то говорить своим детям? Но, с другой стороны, нацистскоепрошлое было темой и для детей, которые ни в чем не могли или не желалиупрекнуть своих родителей. Для таких детей критический подход к нацистскомупрошлому был не проявлением конфликта поколений, а настоящей проблемой.