Я не хотел. Похороны, как указывалось в газете, были вчетверг во второй половине дня, а в четверг и в пятницу в первой половине днямне надо было писать две экзаменационные работы. К тому же мы с профессоромбыли не очень-то близки друг другу. И я не люблю похорон. И я не хотелвспоминать о том судебном процессе.

Но было уже поздно. Моя память пробудилась, и когда вчетверг я вышел из аудитории после написания экзаменационной работы, мнеказалось, что сейчас меня ждет свидание с прошлым, которое мне никак нельзяпропустить.

Я, что было не в моих привычках, поехал на трамвае. Уже этобыло встречей с прошлым, словно возвращением на место, которое тебе хорошознакомо и теперь только изменило свой вид. В то время, когда Ханна работалатрамвайным кондуктором, по городу ездили трамваи с двумя или тремя вагонами, сплатформами в начале и в конце каждого вагона, с подножками внизу, на которыееще можно было запрыгнуть, когда трамвай уже тронулся. И по вагонам проходилсигнальный шнур, с помощью которого кондуктор давал звонок к отходу трамвая отостановки. Летом вагоны ездили с открытыми платформами. Кондуктор продавал,компостировал и проверял билеты, громко объявлял остановки, сигналил,предупреждая об отъезде, приглядывал за детьми, теснившимися на платформах,прикрикивал на пассажиров, запрыгивавших на подножки и спрыгивавших с них, изапрещал вход в вагон, когда он бывал полным. Кондукторы были разные: веселые,остроумные, серьезные, ворчливые и грубые, и от того, какими были темпераментили настроение кондуктора, зачастую зависела и атмосфера в вагоне. Как глупо смоей стороны, что после того моего неудавшегося сюрприза для Ханны во времяпоездки в Шветцинген я побоялся еще раз сесть к ней в трамвай и понаблюдать затем, как она работает.

Я сел в трамвай без кондуктора и поехал к горному кладбищу.Стоял холодный осенний день с безоблачным, мглистым небом и желтым солнцем,которое больше не греет и на которое глаза могут смотреть, не испытывая боли.Мне пришлось немного поискать, прежде чем я нашел могилу, у которой проходилапогребальная церемония. Я шел под высокими, голыми деревьями между старыминадгробиями. По пути мне встретились кладбищенский садовник и старая женщина слейкой и садовыми ножницами. Было совсем тихо, и я уже издали услышал церковныйхорал, который пели у могилы профессора.

Я остался стоять в стороне и изучал небольшую траурнуюгруппку. Некоторые из присутствующих были явно людьми, которых обычно называютстранными или чудаковатыми. В речах о жизни и делах профессора звучало, что онсам освободил себя от оков общества и при этом потерял с ним контакт, осталсянезависимым, сделавшись при этом чудаковатым.

Я узнал одного из участников нашего тогдашнего семинара; онсдал экзамен до меня, стал сначала адвокатом, потом владельцем какого-то кабакаи пришел на похороны в длинном красном пальто. Он заговорил со мной, когда всезакончилось и я шел обратно к воротам кладбища.

— Мы были вместе на семинаре, помнишь?

— Конечно.

Мы пожали друг другу руки.

— Я приезжал на процесс всегда по средам и иногда подвозилтебя.

Он засмеялся.

— Ты был там каждый день, каждый день и каждую неделю. Можетбыть, ты сейчас скажешь, почему?

Он посмотрел на меня, добродушно и выжидающе, и я вспомнил,что обратил внимание на этот взгляд еще на семинаре.

— Мне тот процесс был особенно интересен.

— Особенно интересен?

Он снова засмеялся.

— Процесс или обвиняемая, на которую ты все время смотрел?Та, которая довольно сносно выглядела? Мы все гадали, что у тебя может быть сней, но спросить тебя никто не решался. Мы тогда были такими чуткими ивнимательными. Помнишь…

Он напомнил мне об одном участнике семинара, которыйзаикался и шепелявил и любил много и не по делу говорить и которого мы всеслушали так, точно его слова были чистым золотом. Он стал рассказывать о другихстудентах, посещавших тот семинар, какими они были тогда и чем занималисьтеперь. Он рассказывал и рассказывал. Но я знал, что в конце он еще раз меняспросит: «Ну, так что же там было между тобой и той обвиняемой?» И я не знал,что мне ответить, как мне отнекиваться, признаваться, уклоняться.

Мы подошли к воротам кладбища, и он спросил. От остановкикак раз отъезжал трамвай, я крикнул «пока» и побежал за трамваем, как будто могзапрыгнуть на его подножку. Я бежал рядом с трамваем и стучал ладонью по двери,и случилось то, во что я совсем не верил, на что я вообще не надеялся. Трамвайеще раз остановился, дверь открылась, и я заскочил в нее.

По окончании стажировки мне надо было определяться в выборепрофессии. Я не торопился; Гертруда сразу начала работать судьей, у нее быломного дел, и мы были рады, что я мог оставаться дома и заботиться о Юлии. КогдаГертруда преодолела начальные трудности по работе и мы отдали Юлию в детскийсад, необходимость принятия решения стала подпирать меня.

Мне нелегко было решиться. Я не видел себя ни в одной из ролей,в которых я видел юристов на процессе против Ханны. Обвинение казалось мнетаким же гротескным упрощением юридического дела, что и защита, а судействобыло среди упрощений вообще самым гротескным. Я не мог также представить себяслужащим государственного учреждения; стажером мне довелось работать в нашемокружном управлении и его кабинеты, коридоры, запахи и чиновники показались мнесерыми, стерильными и скучными.

В результате на мой выбор оставалось не так уж многоюридических профессий, и я не знаю, что бы я сделал, если бы один профессор поистории права не предложил мне работать у него. Гертруда говорила, что этобегство, бегство от трудностей и ответственности жизни, и она была права. Ябежал и чувствовал облегчение от того, что мог бежать. Это ведь не навсегда,убеждал я ее и себя; я достаточно молод, чтобы еще и через несколько лет послесвоей деятельности на поприще истории права взяться за любую солиднуююридическую профессию. Но это было навсегда; за первым бегством последоваловторое, когда я перешел из университета в научно-исследовательский институт инашел там нишу, в которой мог предаваться своим изысканиям по истории права, нив ком не нуждаясь и никому не мешая.

Надо сказать, что бегство это не только удаление от чего-то,но еще и приближение к чему-то. И прошлое, в котором я очутился какисторик-правовед, было не менее живым, чем настоящее. Непосвященному, вероятно,может показаться, что историк только наблюдает за полнотой жизни прошлого,оставаясь участником жизни настоящего. Это не так. Заниматься историей означаетнаводить мосты между прошлым и настоящим, вести наблюдение за обоими берегами ибыть активным на каждом из них. Одной из исследуемых мною областей стало правов Третьем рейхе, и здесь особенно бросается в глаза, как прошлое и настоящеесрастаются друг с другом в одну жизненную реальность. Бегство здесь это неостановка на прошлом, но решительное сосредоточение на настоящем и будущем —слепом преемнике наследия прошлого, которое накладывает на нас свой отпечаток ис которым мы вынуждены жить.