Сегодня полетели к чёртовой матери все правила секретности. Я могу спрашивать о чём угодно, с расчётом получить если не совсем правдивый, то, по крайней мере, вполне толковый ответ.

– Волльвебер меня видел. Даже если не срисовал, достаточно обмолвиться после ареста, что в Гамбурге эсэсовский офицер прикрыл ему отход, – и мне конец. Возвращаться в рейх опасно, из-за той истории я как на бомбе с тикающим часовым механизмом. Здесь имею шанс присесть в соседнюю камеру с Берзиным. Скажи, дядь Яша, зачем оно нам?

Наверно, многие начальники на его месте разразились бы идеологически выверенной болтовнёй о долге, чести, Родине и иных ценных, но слишком уж заезженных вещах. Не думаю, что Серебрянский меня разочарует.

Он смотрит долго, оценивающе. Быть может, просчитывает вариант скомандовать «руки за голову» и выдернуть волыну?

– Вот что, Тео. Скажу тебе одну вещь, которую понял, когда узнал о расстреле Артузова. Честно признаюсь – было страшно. Каждый день ждал приказа об эвакуации в Москву и очень тёплой встрече. Даже сейчас, ради тебя, летел в Союз с опаской. Опытный шпион-нелегал способен раствориться бесследно, сменить страну, облик… Ты, продержавшийся полтора года у нацистов, запросто сбежишь, оборвав концы.

Он умолкает, выпуская к засиженному мухами потолку сизую струю сигаретного дыма.

– Но вы не исчезли.

– Так приказа не поступило.

– А если…

– Полетел бы в Москву! – Серебрянский откинулся на стуле, по уши накачанный и чаем, и куревом. – Там будь что будет. Только за жену тревожно. Она из старого состава СГОНа.

– Почему всё-таки в Москву?

– Когда Ежов уничтожил Артузова, начались аресты в ИНО и в Разведупре армии, я вдруг подумал: как себя чувствует изгой-беглец? Даже если устроился хорошо, перестал бояться обнаружения.

– Лучше, чем во внутренней тюрьме НКВД.

– Хохмишь? Ничто тебя не меняет, даже другая внешность.

Я каюсь: грешен, мол, горбатого могила исправит. Но Серебрянскому мои мелкие грешки до лампочки. Он исповедуется! Попади диктофонная запись его речей в ГБ… Какая запись, достаточно рапорта, и страшный сон про соседнюю с Берзиным камеру моментально сбудется. Или про соседнюю с Артузовым могилу. Но, видимо, наболело.

– Под чужой фамилией, в чужой шкуре, в чужой стране… Беглец навсегда остаётся нелегалом. Пожизненно! А в любом шпионе теплится надежда однажды вернуться с холода. Домой. Потому что в другую страну или в другой ипостаси – это просто новое внедрение. Пусть времена суровые. Но ещё одного СССР на планете не сыщешь. Даже если переметнёшься, Англия, Франция или рейх никогда не станут домом. «Вторая родина» – глупая легенда для перебежчиков. Родина – от слова «родиться». Появляемся на свет и умираем мы лишь однажды.

Красиво излагает. Я тоже что-то подобное ощутил, но не сумел бы точно сформулировать.

– А если меня срочно вызовут в Москву?

– Приказ есть приказ, – пожимает плечами мой парадоксальный коллега. – Когда и как его исполнять, решай сам. Сейчас нужно время, чтобы в Центре всё утряслось и стало на место. У происходящего наверняка есть какой-то скрытый смысл. Жаль, что я его не улавливаю.

Ага. Если перевести намёк с хитрого еврейского на русский язык, обнаруживается совет: игнорировать отзыв в Москву, но не предавать ИНО и тянуть время, авось всё само образуется. Страусиная политика. Но мудрая. Потому что альтернатива – ехать в Москву, там мочить Слуцкого за смерть мамы – мудростью не блещет.

С опасной темы разговор соскальзывает на обычные деловые, словно мы оба устали бродить по лезвию ножа. Я рассказываю о задании СД: наладить канал информации о частях РККА, дислоцированных вдоль польской границы.

– Почему вы, а не абвер? – живо интересуется Серебрянский.

– Они нередко дублируют друг друга, конкурируют, Гейдрих строит козни Канарису. Плюс мой так называемый дядюшка загорелся идеей опробовать меня во всех видах спецопераций. Вот чисто разведывательная задача, вербовка осведомителя на территории потенциального противника.

– Забавно, – первый раз за вечер мой собеседник улыбается уголком рта. – Неужели твои шефы не знают, что германцев здесь терпеть не могут ещё с мировой войны?

– В курсе. Поэтому граф предложил вспомнить кое-что из моего юношеского опыта, когда летом приезжал в Минск к бабушке. Тут смесь разных народов – белорусы, поляки, евреи, русские. Панам до сих пор благоволят многие, несмотря на агитацию про «белополяков».

– Будешь вербовать от имени дефензивы? Одобряю. И даже подкину тебе информатора.

Подарок так подарок!

– Спасибо, но лучше без этого. Я уж усвоил, что количество людей, обо мне осведомлённых, в геометрической прогрессии увеличивает шанс провала. Боря и капитан Чеботарёв сдали бы меня за секунду, попав на вечеринку в гестапо.

– Не трусь. Прими как официальный приказ. На дезе не спалимся. Девяносто процентов будет правдой – несекретной или не приносящей ущерба армии. Сдашь агента другому куратору, через полгода наш человек сам оборвёт связь. Устраивает?

– Если это официальный приказ, то слово «устраивает» лишено смысла. Исполняю.

Яков перегибается через стол и кладёт тёплую ладонь на мой кулак.

– Не дуйся. Делаем серьёзное дело. Немцы ещё от Версаля не очухались, а туда же – прощупывать армии соседних стран. Воевать с нами собрались, что ли?

– Если верить «Майн Кампф», то не только с нами.

– Веры им нет ни в чём… – он перескакивает на неприятный для меня момент. – Что мне доложить по поводу Валленштайна?

– Хорошо, что понимаете – докладывать нечего. Приёмный дядюшка прёт в гору по карьерной лестнице, захлёбываясь от восторга. Вербовать его – чистое безумие.

– Да, перемудрил Слуцкий. Шпион открылся тебе в камере? Достаточно! Отличная зацепка тащить в подвал и колоть.

– План был скороспелый, глупый.

– Мой? – Серебрянский смотрит испытующе, не взялось ли яйцо учить курицу.

– Нет, Слуцкого. Бежать из тюрьмы, вычислять агентурную сеть Валленштайна, потом склонять его к сотрудничеству под прессом шантажа: абвер узнает, что он якобы сам сдал своих нелегалов ради спасения шкуры. Граф не того сорта. Не сломается.

Глаза моего собеседника задумчивы.

– Смотря как преподнести. Например: офицер абвера после провала бежит из советской тюрьмы в сопровождении агента НКВД. Это любую карьеру разрушит. Нужно шантажировать! Но тонко.

– Не буду! – я упрямо склоняю голову вперёд.

– Что набычился? А ну, договаривай!

– В абверовской школе предупреждали: если полевой агент вербанёт высокую шишку из стана врага, то этим агентом легко пожертвуют ради спокойствия ценного источника. Не надо меня убеждать, что советская госбезопасность работает по другим законам!

– Хочешь сам сделать карьеру у нацистов и выбиться в ценные источники?

Подзуживает… Будто мне приятно носить свастику на рукаве.

– Но мне же приказано крепко ввинтиться, ждать очень большого задания: вроде как разрушить важный объект или грохнуть кого-то из нацистских бонз.

– Команды на диверсию или ликвидацию я не дам. Пока не дам. Ты – секретный запасной козырь в рукаве нашей разведки.

Только странно, что секретного козырного короля вытаскивают из рукава для спасения валета. Например, Волльвебера.

Серебрянский вдруг встаёт. За окном усилился снег. Учитель опирается о подоконник и смотрит на сугробы, прикрывшие непролазную грязь улицы Республиканской.

– Знаешь? Я в Минске родился. Давно тут не был.

Наверное, вернулся и увидел, что здесь по-прежнему не Париж. Это я про себя. Вслух выражаюсь сдержаннее, чтоб не ранить его местечковый патриотизм.

– Кое-что меняется. Трамвай пустили.

Мимо цели. Серебрянский ведёт разговор о другом.

– Люди оккупацию помнят. И то была кайзеровская армия, не СС.