При этом я не хочу скрывать удовлетворения, получаемого мнойот погружения в ушедшие времена, значение которых для настоящего менеесущественно. Первый раз я испытал его, когда изучал своды и проекты законовэпохи просвещения. Все они поддерживались верой в то, что в мире заложенправедный порядок и что поэтому мир всегда можно привести в состояниеправедного порядка. Видеть, как из этой веры в качестве торжественных стражейправедного порядка создавались параграфы и как они выводились потом в законы,стремившиеся быть совершенными и своим совершенством являть такжедоказательство своей истины — было для меня подлинным счастьем. Долгое время ясчитал, что в истории права есть место прогрессу и что, несмотря на ужасныепоражения и отступления, оно продвигается к еще большему совершенству и ещебольшей истине, рациональности и гуманности. С тех пор как мне сделалось ясно,что эта мысль — химера, мое воображение занимает другая картина о ходе историиправа. В ней движение права хотя и представляется мне целенаправленным, однакоцель, которой оно достигает после многочисленных потрясений, смятений иослеплений, является началом, от которого оно когда-то выдвинулось в путь и откоторого оно, едва дойдя до него, вновь должно отходить.

В то время я перечитывал Одиссею, которую впервые прочитал вшколе и сохранил в своей памяти как историю о возвращении на родину. Но это неистория о возвращении на родину. Как могли древние греки, знавшие, что в однуреку не ступают дважды, верить в возвращение домой? Одиссей возвращается не длятого, чтобы остаться, но для того, чтобы снова отправиться в путь. Одиссея —это история движения, одновременно целенаправленного и бесцельного, успешного итщетного. Разве история права чем-то от нее отличается?

С Одиссеи я начал. Я читал ее, после того как мы с Гертрудойразвелись. Ночами я тогда плохо спал; я лежал, не смыкая глаз, и когда язажигал свет и брал в руки книгу, глаза у меня начинали слипаться, когда же яоткладывал книгу и выключал свет, я снова не мог уснуть. Так я стал читатьвслух. Это не давало моим глазам закрыться. И по той причине, что в моихспутанных, проникнутых воспоминаниями и грезами, вращающихся мучительнымкруговоротом дремотных мыслях о моем браке, моей дочери и моей жизни на переднийплан то и дело выходила Ханна, я начал читать для Ханны. Я читал для Ханнывслух, записывая себя на кассеты.

Прежде чем я отослал ей первые кассеты, прошло несколькомесяцев. Сначала я не хотел посылать отдельные части Одиссеи и ждал, пока незапишу на пленку весь эпос. Потом я засомневался в том, что Одиссея покажетсяХанне достаточно интересной, и стал записывать также то, что читал послеОдиссеи: рассказы Шницлера и Чехова. Потом я никак не мог собраться позвонить всуд, который вынес Ханне приговор, и узнать, где она отбывает наказание.Наконец, я собрал все вместе: адрес Ханны в тюрьме неподалеку от города, вкотором проходил ее процесс, кассетный магнитофон и кассеты, пронумерованные вобратном порядке от Чехова через Шницлера к Гомеру. И, в конце концов, яотправил ей посылку с магнитофоном и кассетами по почте.

Недавно я нашел тетрадь, в которой я делал пометки о том,что записывал для Ханны на протяжении долгих лет. Первые двенадцать книжныхназваний внесены, по всей видимости, в одно время; видно, я читал сначала всеподряд и потом понял, что без заметок мне не запомнить, что я уже прочитал.Рядом с последующими названиями иногда стоит дата, иногда ее нет, но я и безтого знаю, что первую посылку я отправил Ханне на восьмом и последнюю — на восемнадцатомгоду ее тюремного заключения. На восемнадцатом году ее ходатайство опомиловании было удовлетворено.

Большей частью я читал для Ханны книги, которые мне самомухотелось читать в данный момент. Записывая Одиссею, мне поначалу было труднососредоточиться и читать для Ханны громким голосом так же хорошо, как тихимголосом для себя. Но я приноровился. Недостатком чтения вслух было то, что онодлилось дольше. Зато тогда прочитанное лучше оседало в памяти. И сегодняотдельные места вспоминаются мне особенно отчетливо.

Я читал также то, что уже знал и любил. Так Ханна услышаламногие произведения Келлера и Фонтане, Гейне и Мерике. Долгое время я неотваживался читать ей стихи, но потом вошел во вкус, и даже выучил наизустьцелый ряд стихотворений, прочитанных мной вслух. Я не забыл их и по сегодняшнийдень.

В целом названия книг в тетради свидетельствуют о вере вгражданское и просветительское предназначение выбранной литературы. Я также непомню, чтобы я когда-нибудь задался вопросом, не стоит ли мне выйти за рамкитворчества Кафки, Фриша, Джонсона, Бахман и Ленца и перейти к чтениюэкспериментальной литературы, литературы, в которой я не улавливаю сюжета и вкоторой мне не нравится ни один из героев. Я понимал так, что экспериментальнаялитература экспериментирует с читателем, а это было не нужно ни Ханне, ни мне.

Когда я начал писать сам, я начитывал ей на кассету инаписанное мной. Я диктовал свою рукопись и перерабатывал потом машинописныйэкземпляр, пока у меня не появлялось чувство, что сейчас он готов. Зачитываяего, я подмечал, верным было это чувство или нет. Если нет, я мог еще раз всепереработать и наложить новую запись на старую. Однако такой метод мне ненравился. Я хотел, чтобы чтение на кассету завершало мой рабочий процесс. ИХанна стала для меня той инстанцией, ради которой я еще раз собирал воедино всюсвою силу, всю свою творческую энергию, всю свою критическую фантазию. Послеэтого я мог отсылать рукопись в издательство.

Я не записывал на кассеты никаких личных замечаний, не спрашивало Ханне, не сообщал о себе. Я зачитывал название произведения, имя автора ипотом сам текст. Когда текст подходил к концу, я делал короткую паузу,захлопывал книгу и нажимал на клавишу «стоп».

На четвертом году нашего многоречиво-лаконичного контакта яполучил такое послание: «Парнишка, последняя история была особенно интересной.Спасибо. Ханна.»

Бумага была в линейку — вырванная из школьной тетрадистраница с ровно обрезанным краем. Послание располагалось в самом верхустраницы и занимало три строки. Оно было написано синей, мажущей шариковойручкой. Ханна сильно нажимала на нее, выводя буквы так, что написанноевыдавилось на обратной стороне. Адрес тоже был выведен с силой; приглядевшись,его отпечаток четко можно было разобрать в верхней и нижней половинахсложенного вдвое листа.

На первый взгляд можно было подумать, что это детскийпочерк. Но то, что в почерке детей бывает неуклюжим и беспомощным, здесь былонасильственным. Здесь так и проглядывало сопротивление, которое нужно былопреодолеть Ханне, чтобы соединить линии в буквы, а буквы в слова. Детская рукахочет отклониться то туда, то сюда и должна обязательно придерживаться связнойколеи, прокладываемой почерком. Рука Ханны никуда не хотела отклоняться идолжна была испытывать какие-то внутренние толчки для продвижения вперед.Линии, образовывавшие буквы, начинались все время сызнова, при движении рукивверх, при движении руки вниз, перед закруглениями и завитками. И каждая буквазавоевывалась заново, располагалась то прямо, то косо и зачастую была такжеразной высоты и ширины.