Мы, люди здешние, люди местные, живем-поживаем в точностикак на тех лучезарных картинках, что были предъявлены вам ранее. А вот убратьев-испанцев все как-то наперекосяк пошло, свары раздирают семью иберийскихнародов: на выборах одни голосуют за Хиля Роблеса, другие — за Ларго Кабальеро,а Фаланга уже известила всех, что в случае чего для отпора красной диктатуревыведет своих сторонников на улицы. Мы, пребывающие в оазисе мира испокойствия, сокрушенно поглядываем на Европу, объятую хаосом и яростью,глохнущую от воплей и криков, бьющуюся в нескончаемых политических корчах,которые, если верить романной Марилии, ни к чему хорошему не приведут: вот,пожалуйста, Сарро во Франции сформировал республиканское по преимуществуправительство, и правые тут же обрушили на него потоки обвинений, хулы иклеветы, выдержанные в стиле отборной площадной брани, а ведь культурная,казалось бы, страна, образец учтивости, светоч западной цивилизации. И ещеслава Богу, что на этом несчастном континенте нашлось кому возвысить свойзвучный голос, призвать к умиротворению и согласию — это мы о Гитлере, которыйпровозгласил, выступая перед своими сподвижниками в коричневых рубашках:Германия озабочена лишь тем, чтобы мирно трудиться, — и, дабы окончательно заткнутьглотку маловерам и скептикам, рискнул фюрер германского народа пойти дальше,заявив с полнейшей и исчерпывающей определенностью: Пусть все государствазнают, что Германия будет хранить и любить мир, как никто и никогда еще нелюбил его. Ну, готовы занять Рейнскую область двести пятьдесят тысяч германскихсолдат, ну, вторглись несколько дней назад германские войска на территориюЧехословакии, все так, но если Юнона является порой в облике облака, не стоитиз этого делать вывод, будто всякое облако — Юнона, а политика государствастроится в конечном итоге на том, чтобы побольше лаять и лишь изредка —кусаться, и вот увидите, что с Божьей помощью все образуется и во всемвоцарится благолепие и гармония. Но вот решительно не можем мы согласиться сутверждением Ллойд-Джорджа, что, мол, колониальные владения Португалии чересчуробширны по сравнению с тем, что принадлежит Германии и Италии. Нет, выподумайте, мы облачились в глубокий траур по случаю кончины пятого ГеоргаИхнего, повязали черный галстук, нацепили креповую повязку на рукав, на женнапялили траурные вуали, а этот, видишь ли, позволяет себе утверждать, будто унас слишком много колоний, тогда как на самом деле у нас их всего ничего, дахоть на карту гляньте, как мало там закрашено розовым цветом, да если бы посправедливости -никто бы и рядом не стоял, и никакой чересполосицы бы не было,и над всем пространством от Анголы до самого восточного побережья реял быисключительно наш португальский флаг. А ведь это англичане нам подгадили,коварный, как говорится, Альбион, натура у них такая, и впрямь засомневаешься,способны ли они по-другому себя вести, видно, у них в крови стремлениенапакостить, впрочем, нет на свете такого народа, которому не на что было быжаловаться. И когда в следующий раз появится здесь Фернандо Пессоа, РикардоРейс не забудет обрисовать ему эту волнующую коллизию — нужны нам колонии илине нужны — но не с точки зрения Ллойд-Джорджа, озабоченного тем, как бы унятьГерманию, бросив ей кусок, другими — и с такими трудами! — добытый, а относительноего, Фернандо Пессоа, собственного пророчества о том, что суждено нам вгрядущем стать Пятой Империей, и как тогда разрешить возникающее противоречие:эти колонии не нужны Португалии для ее имперской судьбы, но без них уменьшитсяона тысячекратно в собственных глазах и в глазах всего остального мира,претерпит сильнейший моральный и материальный ущерб, впадет в ничтожество, а, сдругой стороны, если, как предлагает Ллойд-Джордж передать наши колонииГермании и Италии, и если останется под нашей властью один только Мыс, да и тотЗеленый, что же это будет за Пятая Империя, и что мы, обманутые и обобранные,будем за императоры и кто нас таковыми признает? — нет, станем мы тогданародом-страдальцем и сами протянем руки — вяжите нас, дескать — ибо истиннаятюрьма начинается с того, что сам признаешь себя узником — либо за подаянием,благодаря которому мы до сей поры и живы. И скорей всего, скажет ФернандоПессоа то же, что и раньше говорил: Вам отлично известно, что у меня нетпринципов, что сегодня я отстаиваю одно, а завтра — другое и не верю в то, чтозащищаю сегодня, как не поверю в то, что буду отстаивать завтра, и, быть может,добавит еще, словно бы оправдываясь: Для меня, видите ли, уже не существуют ни«сегодня», ни «завтра», во что же я должен, по-вашему, верить, и неужто вынадеетесь, что другие смогут поверить, а если поверят, узнают ли, спрошу я, вочто на самом деле они верят, и если Пятая Империя бродила во мне смутнымпрозрением, как же смогла она превратиться в вашу определенность, поразительно,с какой легкостью поверили люди моим словам, я же никогда не скрывал и не таилсвоих сомнений, я сам был при жизни воплощенным сомнением, так что лучше будет,если я помолчу и погляжу на все это со стороны. Именно так я всегда поступал,скажет ему Рикардо Рейс, а Фернандо Пессоа ответит: Глядеть со стороны можнолишь тому, кто уже умер, а мы ведь и в этом не можем быть уверены до конца: явот — мертв, однако брожу по городу, сворачиваю за угол, и те, кто смог бы меняувидеть — немного таких — подумали бы, что только увидеть меня и можно: если ядотронусь до них, они не почувствуют моих прикосновений, а если упадут — несмогу помочь им подняться, и, кроме того, я не ощущаю, будто смотрю на все состороны или что вообще смотрю и присутствую при всем этом, и если да, то какойчастью: все слова мои, все деяния живы по-прежнему, вот они идут из-за угла, вкотором я стою, я вижу, как они покидают меня, улетают оттуда, откуда я не могуи шагу сделать, я вижу их, слова и деяния, но не властен над ними, а если естьв них ошибка, не могу исправить ее, не в силах свести в единое деяние и в однослово все то, что было мною когда-то и исходило из меня, даже если ради этогопришлось бы на место сомнения поставить отрицание, тьмою заменить полумрак,взамен «да» вымолвить «нет», но хуже всего, пожалуй, не то, что сказал илисделал, нет, самое скверное, ибо это уж совершенно непоправимо, это движение,которого я не сделал, слово, которое не произнес, вы понимаете, то, что моглобы придать смысл и значение сказанному и сделанному. Если покойник стольбеспокоен, значит, смерть не дарует покой. В мире вообще нет покоя — ни дляживых, ни для мертвых. Так в чем же тогда разница между ними? В том лишь, что уживых еще есть время, пусть и неумолимо истекающее, время, чтобы произнестислово, сделать движение. Какое слово, какое движение? Не знаю, но люди умираютне от болезни, а от того, что не успели сказать слово, сделать дело, и потомутак трудно мертвецу принять свою смерть, примириться с небытием. Дорогой мойФернандо Пессоа, вы читаете эту книгу с конца. Дорогой мой Рикардо Рейс, явообще уже никак не читаю. Этот вдвойне неправдоподобный разговор передан так,словно он имел место, но как еще, скажите, можно было сделать его достояниемгласности?

Лидия не могла долго сердиться и ревновать, ибо Рикардо Рейсне давал ей для ревности иных поводов, кроме давешней беседы с Марсендой,происходившей, хоть при открытых, так сказать, дверях, но едва ли не шепотом, аесли в полный голос, то еще того хуже — сначала ей было ясно сказано, чтобольше им ничего не угодно, потом они замолчали, дожидаясь, пока она удалится сподносом, и этой малости было довольно, чтобы руки у нее затряслись. Четыреночи проплакала она в обнимку с подушкой, но не столько из-за этих страданий —да и какое у нее, у горничной, заводящей шашни с уже третьим постояльцем, естьправо ревновать: грех как случился, так и забылся — а оттого, что сеньор докторперестал завтракать в номере, это ей было нож острый, будто наказывая ее зачто-то — а за что же, матерь Божья, я ведь ни в чем не виновата?! Но на пятыйдень Рикардо Рейс в ресторан к завтраку не спустился, и Сальвадор сказал ей:Лидия, подай кофе и молоко в двести первый, и она вошла в номер, немножкодрожа, тут уж было никак с ним не разминуться, и он поглядел на нее оченьсерьезно, за руку взял и спросил: Ты что — сердишься на меня? А она сказала:Нет, сеньор доктор. А почему же тогда не приходила? — и на это Лидия, не умеяответить, только плечами пожала, и тогда он притянул ее к себе, и уж в эту ночьона спустилась к нему, но ни слова не было сказано о том, по какой причинеотдалились они на несколько дней друг от друга, хотя могла бы она осмелиться: Явас приревновала, а он снизойти: Ах, ты дурочка, дурочка, но все равно никогдабы не говорили они как равные, ибо, по утверждению иных, мир наш устроен такимобразом, что ничего труднее вообще нет.