Так и вышло, как я задумывал: Иноземцеву доставляли большое удовольствие игры в психотерапевта, и вопрос о препарировании моего мозга откладывался. Я был разумен и осторожен. Зеленый и Синий позволяли мне самому справляться и большей частью молчали.

Но играя со мной, доктору удалось взрастить во мне зерно сомнения.

Оно всегда пребывало будто во многовековой дреме, и дрему эту я всеми правдами поддерживал. Но ныне это зерно вдруг лопнуло, напитавшись его словами, и пустило ростки. Доктор забрасывал меня книгами. Первое, что он велел прочесть, — «Оптика» Ньютона, потом и его «Начала». «Не дóлжно принимать в природе иных причин, — гласило первое правило, выведенное физиком в ответ на религиозно-мистические теории картезианцев, несколько напоминавшие принципы теософов, — сверх тех, которые истинны и достаточны для объяснений явлений природы. Ибо та ничего не делает напрасно, а было бы напрасным совершать многим то, что может быть совершено меньшим. Природа проста и не роскошествует излишними причинами вещей».

Природа проста — это засело у меня в мозгу и рефреном преследовало изо дня в день. Но природа ли мозга породила тех, с кем я неустанно веду беседу, кого могу в случае надобности просить помощи, кто раскладывает мне все на соцветия, кто расставляет непонятое по порядку, объясняет суть явлений? Кто, ежели я ослушаюсь, торжествует, кто выдает страх за предчувствие? Страх ли — то чувство, предшествующее важному событию, или проявление ясновидения и яснослышания? Или же это умение собирать явления, будто ядрышки чертополоха на нити? Собирать явления в логическую цепочку за пять минут — любимый фокус, не раз демонстрированный мне Иноземцевым.

— Ваш мозг быстр, как ирбис, — говорил он. — Вы складываете и перемножаете числа, едва я успеваю щелкнуть пальцами.

— Это безграничные возможности мозга, доступные каждому, — отвечал я.

— Но в них нет ничего мистического. Я тоже научился в свое время быстро управляться с числами любого порядка. Весьма не сложно, если знать, по каким законам они живут.

— Они живут не по законам, а по цветам, — пытался я запутать доктора.

— Но возможности весьма ограничены и доступны отнюдь не каждому. Есть яркие тому примеры…

Он играл со мной, как мышью кот — большой кот, искушенный охотник, пресытившийся простой добычей, набивший все виды оскомин, нуждавшийся в новых вкусовых изысках. Он перемежал свою речь головоломками, предлагая мне их быстро решить, прерывал беседу для того, чтобы вдруг ни с того ни с сего попросить перемножить числа, говорил то по-французски, то по-немецки, то по-русски. Я машинально отвечал на том языке, который он мне будто невзначай подсовывал. Порой мне приходилось заниматься весьма странными вещами — раскрашивать полотна мазками цветов в том порядке, который я нашел бы самым привлекательным, а потом записывать на обороте полотна цифровую последовательность зашифрованной мною гаммы.

Я был самой настоящей подопытной мышью. И сколь ни старался не думать о себе в уничижительных тонах, но не мог отделаться от мысли, что моими человеческими правами грубейшим образом пренебрегают. Я понимал, он пытался выяснить способы, которые вдруг, как ему казалось, раскрыли во мне определений перечень невиданных доселе талантов. Но не хотел понять, что я не самый подходящий опытный образец и по мне не стоило судить всю теософскую науку и пытаться раскрыть секреты тибетских лам. Он ушел совсем в другую сторону в своих рассуждениях, пытаясь доказать, что я смог развить в себе только то, что мне было предопределено природой.

— Вы просто развили свои способности до космических высот.

— Я ничего в себе не развивал! Ничего намеренно не учил.

— К примеру, вы от природы хороший математик, — настаивал доктор.

— Я не помню, чтобы в юности учителя хвалили меня за это. Да и математикой я не занимался в Ташилунге, — соврал я, хотя помогал вести учетные книги по закупам и расходам. О чем вспомнил только что. И, оказывается, посвятил тому довольно много времени, хотя все долгие-долгие дни, которые я провел, чтобы восстановить порядок в бухгалтерских книгах монастыря, в мыслях я пребывал в иных реальностях, а подсчетами занимался автоматически. Возможно даже, после этого во мне родилась странная наклонность к смешению цифр и цветов.

— Вы считаете, что этот талант открылся вам позже?

— Несомненно.

— Вы относите это событие на счет вашего прозрения?

— Я не имел никаких способностей, пока не переступил порога Ташилунга. Я был посредственным адвокатом, знал лишь французский и с горем пополам английский, отличался бестолковостью и рассеянностью и не имел абсолютно никаких перспектив в будущем.

— Однако вы чрезмерно самокритичны. Я помню, как вы приехали в Бармен и не могли связать и пары слов по-немецки, зато к концу нашего приключения проявили глубокие познания в этом непростом языке. Вы поняли мою речь и речь полицейских. Помните Брайденбахер Хоф?

Я почувствовал, как холодеет затылок от неприятных воспоминаний.

— Хорошо, друг мой, — поспешил доктор, вероятно видя, как я изменился в лице, — тогда мы продолжим пробовать вас на предмет сверхвозможностей. Я не оспариваю ваши навыки, но хочу видеть, каким образом вы их приобретаете. Вы играете на гучжэне?

— Нет.

— Брали ли когда-нибудь инструмент в руки?

— Нет, — с небольшой паузой ответил я, прежде порывшись в памяти, которая все продолжала преподносить сюрпризы.

— Тогда у вас есть возможность овладеть музыкальными навыками, которых у вас нет. Или есть? Как вы находите, смогли бы блеснуть в кругах композиторов и исполнителей? Ставлю десять против одного, вскоре мы получим от вас оперу собственного сочинения.

— Быть может, для начала сюиту?

— По рукам, Герши. — В голосе доктора заискрился азарт.

На следующий день, проснувшись, я обнаружил рядом с кроватью восхитительной отделки гучжэн — довольно увесистый струнный инструмент, похожий на восточноевропейские цимбалы. Я положил его к себе на колени, принялся перебирать струны. Гучжэн — инструмент дорогой, его просто так на рынках и площадях Китая встретить было нельзя. Но несколько месяцев я служил садовником у одного китайского чиновника, и видел, как порой часами мучила сей инструмент его супруга. Беловолосый старичок — учитель музыки — тщетно бился над мастерством исполнения своей ученицы. Но надолго мне задерживаться у окна, у которого я наблюдал урок, позволено не было. Поэтому сейчас я совершенно не знал, как воспроизвести хоть обрывок мелодии из тех, что слышал…

Через неделю ситуация не изменилась. Иноземцев включал в репродукторе звуковые дорожки с записями китайской музыки — в основном только струнные: пипа, янцынь и жуань. Но порой я слушал эрху, колокольчики и шэн.

Каково было мое удивление, что я оказался абсолютно безнадежным музыкантом. Чувствовал себя такой же бездарщиной, какой была супруга моего китайского господина. Подключил воображение, собирал в голове цветовые последовательности, которые призвал на помощь, — тщетно.