— Не просто искусственной кожи, а именно что человеческой кожи, которая бы имела свойство разрастаться со скоростью… с той скоростью, с какой растут грибы. Вообразите себе человеческую кожу, которую бы продавали в рулонах, как полотно!

— Наверное, это замечательно.

— Еще бы! — отозвался Иноземцев и потер щеку через респиратор. На бинтах расползлось довольно внушительное пятно крови. — Любое ранение, любое увечье можно было бы починить за несколько дней. Более того, изготовить любое лицо по любому эскизу.

— Ну это, конечно, тоже замечательно, с медицинской точки зрения, — заметил я. — Но доступность менять лица как перчатки повлекла бы за собой массу преступлений.

— Вы, должно быть, хороший адвокат, — похвалил доктор. — Верно! Поэтому мне пришлось уничтожить собственную лабораторию вместе с аппаратом и образцами. Я сделал это едва ли не в последний момент, опомнившись. Но теперь я заложник собственных разработок. Мне приходится врать, что я пытаюсь вспомнить то, что хотел похоронить. Вы успели обойти весь мой подвал? Не бывали в комнате, где стоит мистер Рузвельт, президент? Не бывали на моей подземной плантации?

— Не успел, — слабо улыбнулся я. — Зато я видел много мертвых мадам Бюлов.

— Это неудачные эксперименты.

— Сейчас я это понимаю. — Клонило ко сну невыносимо, медикамент был действительно очень сильным.

— Позже покажу… И зачем я это все вам рассказываю?

— Наверное, потому, что собираетесь меня убить, а мертвые тайн не разглашают, — предположил я, зевая и мысленно радуясь, что зеркало, служившее входом в мой склеп, уже в пяти шагах.

— Не говорите ерунды, Герши, — отмахнулся доктор, толкая коленом стеклянную панель. Та отъехала внутрь. — Я не стану вас убивать. Я даже не стану резать вас, если вы не дадите на то свое согласие.

— А зачем меня резать?

— Пока не могу с точностью определить, необходимо ли хирургическое вмешательство, ведь я толком не успел вас осмотреть. Ваш случай требует глубокого исследования.

Я с облегчением опустился на кушетку и тотчас заснул.

В Гималаях со мной случались разные потешные истории. Теперь я с улыбкой вспоминаю некоторые из них, но бывало, весьма рисковал жизнью. Например, однажды собрал ягод ежевики в полу своей монашеской одежды, решив, что обойдусь горстью, а остальное обменяю на тибетские лепешки из цампы. Но это была не простая ежевика, а гималайская — растение крайне ядовитое и опасное. Едва добрел до ближайшего селения, рухнул без сознания. Несчастная горстка этих ягод заставила неделю корчиться от мучительных колик.

Так я чувствовал себя сейчас. Лекарство доктора оказало на меня сильное воздействие: мало, я проспал дня два подряд, не меньше, но и пробуждение — болезненное и тяжелое — давалось с таким трудом, будто я предпринимал попытки побороть смерть, возвращался с того света и все никак не мог вернуться. Мне часто снилась эта несчастная горстка гималайской ежевики, и сквозь сон не мог понять, где я — все еще в Ташилунге или бреду дорогами Бутана.

Наконец я смог прийти в себя. И Иноземцев тотчас же изъявил желание возобновить нашу беседу. Его голос по-прежнему скрипучий, как дуэт ржавой пилы и полевого шпата, лился откуда-то из-под потолка.

— Вы счастливы? — первое, что он спросил.

Спросил, будто окатил ледяным душем, будто оголенными проводами коснулся кожи. Я даже вздрогнул, передернул плечами, обведя камеру недоуменным взглядом, совсем сбитый с толку, не понимая, доктор изволит шутить или это какая-то новомодная врачебная методика вести опрос пациентов, прежде их подвергнув страданиям, а следом осведомляясь, доставили ли эти страдания испытуемому радость. Я лишен свободы и едва не помер! Какое к черту счастье?

— Простите… — заметив мое замешательство, проронил Иноземцев. — Простите, действительно — вопрос не уместен. Кроме того, мне искренне жаль, что ваш организм дурно отозвался на пробу наркоза, небольшую долю которого я вам ввел, чтобы знать наверняка, выдержите ли полноценную дозу, необходимую, чтобы продержаться несколько часов без сознания и, разумеется, движения.

Я промолчал, но мой красноречивый взгляд вызвал в голосе Иноземцева тревожные нотки.

— Уверяю вас, только лишь с вашего согласия!

— Но я не помню, чтобы давал его на пробу наркоза!

— Это форс-мажор. Я не знал, как быть… Герши, поймите, вы явились в мой дом, замыслив убийство. И свой план вынашивали десяток лет, если не сказать, что больше. Вы можете быть весьма опасны для общества. И мне придется долго наблюдать вас, чтобы отследить возможность повторения навязчивых состояний, бредовых мотивировок и предупредить критические ситуации. Вас нельзя назвать обычным пациентом. Вы — неконтролируемая сила. Вспомните свой удар, намерение идти на тигра с голой тростью, бездонные возможности мозга и тела, каким-то образом развитые до степеней прежде невиданных обычному человеку.

— Как ваши кости? Целы? — тотчас спросил я, вспомнив, что нанес, возможно, и серьезные увечья доктору. Воспоминание это охладило мое негодование — доктор прав, я не вполне освоился в современном мире, уж слишком немного времени прошло с моего возвращения на землю.

— Да, не беспокойтесь, целы. Благодаря господину Вильгельму Рентгену и его икс-лучам я смог лично в этом убедиться.

— Как это?

— Сделал фотографические снимки моих ребер и черепа. Ах да, вам ведь, поди, неведомо, что есть теперь такая возможность — снимать на камеру очертания костей. Это происходит, когда особые виды электромагнитных волн, лежащих в диапазоне между ультрафиолетом и гамма-излучением, проникают сквозь тело и просвечивают его насквозь. Кости же, из-за большого количества кальция, остаются недоступны для этих лучей. Получается, что на фотоснимке — черном, как уголь, отпечатывается лишь очертание скелета — белое, как снег. Я был очень заинтересован этими лучами и возможностью открыть и другие лучи, лежащие в том же диапазоне, а может, и в ином, даже начал кое-какие исследования. Увы, они остались незавершенными ввиду… большого количества работы с… Неважно! Но они значатся в моем списке будущих открытий под номером триста пятнадцать. Мир, мало сказать, недоисследован, он не изведан!

И говорил Иноземцев с таким увлечением, с таким жаром, что голос его порой сходил до чрезвычайно низких октав и звучал зловеще, словно из преисподней. Я на мгновение допустил мысль, что роли сумасшедшего и человека, пребывающего в здравом рассудке, распределены не вполне верно.

— Вы только представьте: если есть лучи, могущие выявить рисунок костных тканей, то есть и электромагнитные волны, способные проникнуть в извилины мозга. Я мог бы записать звуковую дорожку с частотами волн мозга на аппарат, схожий с граммофоном Пате, только гораздо чувствительней. Я вам его покажу! Как бы далеко шагнула наука, если бы научиться ими управлять: заглушать волны, отвечающие за страх, усиливать волны храбрости, отследить, какие частоты относятся к отчаянию, способности запоминать или, напротив, забывать. Перечислять можно бесконечно, — продолжал он. — Но у меня не было… Не было возможности посвятить больше времени свой идее изучения подкорки с помощью лучей. Понадобится не один месяц, может, года, чтобы испробовать все возможные из имеющейся на свете белом палитры волн световых, звуковых и магнитных.