— Вы хотите, чтобы я был вашим подопытным? — задал я вопрос напрямик, ибо по тому, как доктор увиливал, играя словами, обрывал фразы, я понял, что у того на уме.

Воцарилось молчание на долгие несколько минут. Видимо, своей прямотой я застал его врасплох.

— Нет, — наконец произнес Иноземцев тоном, полным какой-то необъяснимой горечи, будто он вдруг осознал, что вылил ушат интереснейших идей впустую — его никто не слушал, не понял, ему никто не собирался внимать. — Я… хотел бы излечить вас… понять, вернуть трезвость рассудка.

— Вы полагаете, он чем-то опьянен? — вновь заставил я доктора поразмышлять над ответом минуту-другую.

— Может быть, да, может быть, нет, — отозвался он. — Давайте, разбираться сообща? Возвращаю вам ваш вопрос: вы полагаете, что ваш рассудок абсолютно ясен?

Теперь настала моя очередь молчать. Не проходило и дня, чтобы я не терзался думами о ясности своего рассудка все эти семнадцать лет подряд. И вопрос Иноземцева звучал как насмешка.

— Кто отринул сомнения, кто не страждет более, но блаженствует в нирване, свободный от жадности, водитель мира людей и богов, того именуют Буддой, победоносно свершающим свой путь, — сказал я.

— Хорошо. Повторю свой первый вопрос: вы счастливы?

— Как может быть счастлив тот, кто знает больше, чем ему положено? — Мной постепенно овладевало негодование. — Я знаю, что ваша супруга — воплощение богини Шридеви. Это знание отравляет меня.

— То есть, не сумев ужиться с людьми, вы решили, что боги окажутся покладистей? — как бы между прочим проронил доктор.

В моем сердце вспыхнула ярость. Я лежал на кушетке, веки все это время были опущены. Но при последних словах доктора я вскочил и открыл глаза, устремившись взглядом в противоположную стену, будто в жажде пронзить ее насквозь, вырвать из ее закромов тщедушную докторову оболочку и испепелить ее. После я уже не мог вернуть телу и уму покоя. Как может этот невежда рассуждать о вещах ему неведомых, потешаться над тем, что сокрыто от его глаз, дитя неразумное, бестолковое?

— Не спешите обижаться, Герши, — заметив мой взгляд, тотчас подхватил доктор. — Путем простой логической цепочки, на построение коей мы потратим всего пять минут, вы сможете ответить на вопрос, который задаете себе уже семнадцать лет. Хотите этого?

Я чувствовал подвох, но не мог не согласиться.

— Вот глядите, дорогой друг, вы цитируете тибетские писания. Я прочел за эту неделю три книги о буддизме, три древние книги. Заказал их в первый же день нашего знакомства — то есть знакомства с вами новым. И сразу мне стало все ясно как день. Это великолепная теория — теория беспечного созерцания, теория существ, отринувших все ради ничего. Если бы не мой список из тысячи семисот трех пунктов, я бы взял посох, вас под руку, и мы бы отправились в Тибет. Но я невозможный эгоист и ужасно любопытный. Ублажать свое любопытство — моя страсть. Ваше учение твердит, — а вы только что это озвучили, — блажен тот, кто отринул сомнения, желания. Вы не отринули сомнения, стало быть, не блаженны. И уж точно не отказались от желаний — вы одержимы страстью убить мадам Бюлов. Как тогда можно утверждать, что вы блаженны? Коли вы не блаженны, значит, не ясны рассудком, ибо только в состоянии благости, простым языком — счастья, находит та степень озарения, сознание достигает небывалой прежде чистоты, что позволяет обозревать процессы вселенной одним-единственным панорамным взглядом. Если бы вы были счастливы, вы бы обладали той необходимой степенью чистоты рассудка и не явились бы убивать Кали, поскольку не желали влиять на процессы работы вечного двигателя всего нашего мироздания, ибо чистота рассудка определяется полным принятием совершенства работы вселенной.

Закончив, Иноземцев выдохнул, закашлялся, потом сквозь сухой кашель не без нотки самодовольства добавил:

— Даже пяти минут не прошло.

Я молчал, поскольку в словах доктора, произнесенных с обезоруживающим юношеским задором, не было для меня ничего нового, — таковой расклад вещей я тоже обдумывал, и не раз. Но всегда натыкался на один-единственный ответ: неведение не убережет от закона действия-противодействия.

— А вы? — спросил я устало вздохнув. — Вы счастливы?

Иноземцев перестал кашлять. И молчание, повисшее в воздухе, затянулось. Может, он не услышал, отключил репродуктор, чтобы унять приступ. Но тем не менее я ответил за него.

— Уверен, что нет. Ясность рассудка достигается лишь с определенной степенью ощущения счастья. У вас же все наоборот.

Репродуктор щелкнул.

— Я назову вам одного такого счастливчика, — прокряхтел доктор.

Репродуктор щелкнул вновь, выключился. Точно в насмешку вместо интригующего продолжения прозвучала тишина. Но раздался спасительный щелчок, и доктор, дразнясь, продолжил:

— Это сэр Исаак Ньютон. Он открыл закон действия-противодействия. Закон вселенной таков: чтобы ни происходило в данную минуту, получило толчок в минуту предыдущую, и это непременно повлияет на минуту будущую. Стало быть, появление Кали — это чей-то толчок, ваше появление — это резонанс появления Кали. А что случится в будущем — от вас зависит. Убьете ее — запустите новый процесс. Остановите самого себя, остановите и ее. И замкнется круг сансары.

— По закону сохранения энергии, — ввернул я, — та никуда исчезнуть не может.

— А как же принцип лезвия Оккамы?

— Это не аксиома. Это презумпция. Принцип, позволяющий закрывать глаза на неизведанное, незнаемое, потакать своему неведению, — тотчас отрезал я.

— Вы настаиваете, что знаете больше, чем может знать человек? Нет, я с самого начала верил в вашу исключительность. И даже предложил сотрудничество. Но вы вместо того, чтобы согласиться, чуть не совершили убийство. О неужели вы, знающий наверняка о вечности духа, намеревались с помощью умерщвления бренного тела избавить мир от зла?

— Вампира нельзя убить мечом, но осиновым колом можно. Кто другой, замыслив убийство мадам Бюлов, не погубил бы в ней Кали, а мне это предначертано свыше, как мессии.

— Фу, какая смешная аллюзия, — выругался доктор. — Это речи религиозного фанатика, не подкрепленные ни одним весомым аргументом. Вы рассуждаете как ополоумевший францисканец.

— Логика — продукт ума. Я действую из побуждений Духа. Ум — машина, дух управляет ею.

— Думающий человек никогда не сможет обрести истинную веру. Истинная — значит неизменная. А неизменного, абсолютного нет на свете. Нет! Все течет и меняется. Даже восход сегодняшний отличается от вчерашнего — рисунком облаков на небе, иным составом воздуха. И вы, Герши, как человек рассудка, вскоре это поймете.

Иноземцев полагал, меня легко сломить. Но я решил, что не стану соглашаться с его воззрением, хотя бы просто из чувства легкой мести. Моя участь решена — он захочет изрезать мою голову и вряд ли я смогу воспротивиться. Он доказал мне это, успев всадить промеж лопаток шприц, чему я не только воспрепятствовать не смог, но даже заметить. Я в его власти. Так не будет ли выходом, малой надеждой на спасение или возможностью отодвинуть свою участь — подпитывать его интерес к теологическим беседам с жертвой. Если в спорах мне удастся один день держать его на шаг позади, а другой — давать себя побеждать, доктор неотвязно привяжется к чувству превосходства и жажде отыграть спор. Я выиграю время и смогу найти способ выбраться.