Вы думаете, что навеки схоронили меня в вашем гнусномболоте? Положили в гроб, заколотили гвоздями и сверху присыпали сырой русскойземлей? Мы, европейцы, для вас – нелепые, безъязыкие уроды, nemtszi, каждоготакого за версту видать? Говорите, у вас не бывало прежде, чтоб иностранец изМосквы обратно в Европу убежал? Кто пробовал – быстро ловили, били батогами,рвали ноздри и в Сибирь. Ничего, скоты длиннобородые, такого немца, какКорнелиус фон Дорн, вы еще не встречали. Уйду от вас, убегу, хрен с горчицейвам всем в глотку! Верну себе свободу, добуду богатство, и с обидчикомсквитаюсь, dolg platezchom krasen.

А Диспозиция у Корнелиуса была вот какая.

За год, к следующему лету, выучить русский язык – да так,чтоб не могли опознать иностранца. Московская одежда уже была припасена:кафтан, островерхая шапка, юфтевые сапоги. Скоро, месяца через два-три, порабудет бороду отпускать.

А главный пункт Диспозиции состоял в том, чтоб из Москвы нес пустыми руками утечь, побитой собакой, а при трофеях и полном душевномудовлетворении.

В день, когда подьячий Иноземского приказа Федька Лыков, откого все обиды и ущемления, за какой-нибудь надобностью явится в присутствиепри «большом наряде», то есть в казенном царском кафтане из Оружейной палаты,подстеречь мздоимца в тихом углу, каких в Кремле множество. Стукнуть раз полбу, чтоб обмяк. Кафтан, сплошь золотом тканый, с жемчужным воротником ирубиновыми пуговицами с него снять, шапку с соболями и алмазным аграфом тоже.Вот и будет возмещение за отобранный капитанский чин, за недоплаченноежалованье и украденные подъемные. С большущими процентами.

Хватит и отцовскому будильнику на подобающие хоромы, и братуКлаусу на возрождение Теофельса останется. Сладостней же всего то, что гнусногоФедьку за пропажу царского добра будут долго батогами сечь, пока не возместитущерб до последней полушки. Попомнит, lahudrin syn, «Корнейку Фондорина».

К своему переиначенному на туземный лад прозванию поручикпривык не сразу. Выговорить «Cornelius von Dorn» русским отчего-то было не подсилу. Теперь он откликался и на Корнея Фондорнова, и на Корнейку Фондорина.Пускай. Недолго терпеть осталось.

Напоследок, перед тем как идти к Стешке обедать, Корнелиусзатеял главное на сегодня упражнение: огненный бой ротным построением. Этабатальная премудрость была его собственным изобретением, предметом особеннойгордости.

Началось с того, что мало кто из русских мушкетеров оказалсяпригоден к стрельбе. До поручика фон Дорна за неисправностью оружия даотсутствием пуль с порохом солдаты палить не умели вовсе. Когда, избавившись откапитана Овсейки и кое-как наладив мушкеты, Корнелиус впервые повел роту настрельбище, вышло худо. Перед тем как нажимать на спусковую скобу, мушкетерыкрестились и жмурили глаза, а двое (сам же и недосмотрел), забыли в стволешомполы, отчего одному вышибло глаз, другому оторвало пальцы. Положим, заувечья поручику ничего не было, в московитском войске это дело обычное, нопришлось обучать стрельбе каждого солдата по одиночке. Зато теперь – хоть вармию к принцу Конде, краснеть за такую роту не придется.

Мишени фон Дорн велел воткнуть в землю у глухой стенызаброшенного лабаза: сто жердей с руку толщиной – вроде как турецкие янычары.

По команде «Рота, к палбе становис!» солдаты забегали,выстроились четырьмя шеренгами, каждый на своем месте. В первой шеренге лучшиестрелки, за ними, в затылок, заряжальщики.

Верховой боярин подъехал ближе, встал подле арапа. Теперьможно было разглядеть и лицо: резкие, сухие черты, нос с горбинкой, а брови приседой бороде черные. По всему видно, большой важности человек.

Корнелиус покосился на вельможу. Кланяться, lomati schapkuили нет? По воинскому уставу на учениях необязательно. Ну, раз необязательно –так и нечего.

Отвернулся, махнул тростью:

– Пали!

Чем хорошо было фондорновское построение – никакихприказаний от командира больше не требовалось. Стрельба велась не залпами, авольно, когда кто получше прицелится. Пальнул, а сзади уже новый снаряженныймушкет подают, и так без перерыва. В минуту мушкетер из первой шеренги дочетырех выстрелов делает – да не вслепую, как заведено во всех армиях, а столком и смыслом.

Красуясь перед боярином и прочими зрителями, Корнелиус селна барабан, закинул ногу на ногу и даже трубку закурил. Грохот, дым, от жердей щепалетит, а командир знай себе позевывает – мол, мне тут и делать нечего.

Трех минут не прошло, а от сотни мишеней нетронутыми многодесятка полтора осталось. Были янычары, да все полегли.

Корнелиус дунул в глиняный свисток, слышный даже черезпальбу. Мушкетеры сразу ружья к ноге.

– Багинет! – крикнул фон Дорн.

Солдаты воткнули в дула длинные штыки.

– Атака, марш-марш!

И тут уж Корнелиус недокуренную трубку отложил, шпагу изножен выхватил и вперед.

– Ура-а-а!

В мгновение рота смела последних безответных турок кразэтакой матери.

Когда фон Дорн снова выстроил разгоряченных, с черными отпорохового дыма лицами солдат, кто-то сзади тронул его за плечо.

Давешний арап, лицом еще чернее мушкетеров. Сказал по-русски(Корнелиус сначала чистоте речи позавидовал, а уж потом вник в смысл):

– Поди-ка. Шляпу поправь и иди. Ближний государев бояринМатфеев с тобой говорить желает.

Фон Дорн трость выронил, схватился шляпу выравнивать. Таквот что это за вельможа! Самый первый российский министр, пожалуй, что иканцлер, наиглавнейший царский советник, коннетабль всех московских армийАртамон Сергеевич Матфеев!

Если б знать – непременно поклонился бы, шея бы непереломилась. И на барабане развязно, нога на ногу, рассиживать не следовало,да еще с трубкой.

Шагая, как на параде, приблизился к великому человеку,вытянулся тетивой, шляпу с перьями сдернул. Вытаращился снизу вверх ревностно,как подобает. По московитскому артикулу называться и докладывать начальству неполагается. Спросят, кто таков – тогда и отвечай.

– Ловко командуешь, капитан, – сказал канцлер, глядя на фонДорна холодными голубыми глазами. – Никогда такой сноровки не видал. Ты кто?Какого полка?

– Хрестьяна Либенавина полка третьей мушкетерской роты поручикКорнейка Фондорн! – гаркнул Корнелиус без запинки и почти без акцента.