– Сюда я приехала, потому что чувствовала – вмоей жизни чего-то не хватает. Мне надо было заполнить мои пробелы, и я думала,что довольно будет лишь увидеть твое лицо. Но нет… Мне, оказывается, надо ещебыло убедиться, что меня любят.

– Тебя любят.

Я заговорила не сразу – пыталась уложить вслова то, что хотела высказать с той минуты, как разрешила Афине уехать.

– Хочу попросить тебя кое о чем.

– О чем угодно.

– Хочу попросить у тебя прощения.

Я увидела, как она закусила губу, а потомпроизнесла:

– Я ни в чем не знаю меры. Очень многоработаю, дрожу над своим сыном, танцую, как сумасшедшая… Училась искусствукаллиграфии, ходила на курсы риэлтеров, запоем читала… и все это – чтобы каждыймиг был чем-то занят, ибо эти пробелы вселяют в меня ощущение ужасающейпустоты, где нет ни грана любви. Мои родители делали для меня все, а я думаю,что не перестаю их разочаровывать.

И только здесь, когда мы были вместе, когдаустраивали празднество в честь Природы и Великой Матери, я осознала, чтопробелы заполняются. Они постепенно превращаются в паузы – в тот миг, когдачеловек отрывает руку от барабана, прежде чем снова ударить в него. Думаю,теперь я могу ехать, хоть и не со спокойной душой, ибо моя жизнь нуждается втом ритме, к которому привыкла. Но и горечи в душе моей нет. А все цыгане верятв Великую Мать?

– На твой вопрос ни один из них не скажет«да». Мы усваиваем обычаи и верования у тех народов, среди которых поселяемся.И все же всех нас объединяет одно – цыгане, где бы они ни жили, поклоняютсясвятой Саре, и каждый из них должен хотя бы раз в жизни побывать на ее могиле,в Сент-Мари-де-ла-Мер. Одни называют ее «Кали Сара», то есть – «Черная Сара»,другие – Пречистой Девой Цыганской.

– Я должна ехать, – через некоторое времясказала Афина. – Меня проводит мой друг – когда-нибудь я тебя с ним познакомлю.

– Он вроде бы хороший человек…

– Ты говоришь как мать.

– Я и есть твоя мать.

– А я – твоя дочь.

Она обняла меня, на этот раз – со слезами наглазах. Держа Афину в объятьях, я гладила ее по голове, исполняя желание,которое владело мной всегда, с того самого дня, как судьба – или мое малодушие– разлучила нас. Я попросила ее беречь себя, а она ответила, что многомунаучилась здесь.

– А научишься еще большему, ибо, хоть мы всесидим взаперти по домам, службам, городам, наша древняя кровь еще помнитбесконечные кочевья. Помнит и заповеди, которые Великая Мать поставила на нашемпути, чтобы нам удалось выжить. Ты выучишься, но только если будешь рядом слюдьми. В поисках твоих ничего нет хуже одиночества – если сделаешь неверныйшаг, никого не окажется рядом, чтобы помочь тебе исправить его.

Она продолжала плакать, прильнув ко мне, и ячуть было не попросила ее остаться. Пришлось попросить моего покровителя, чтобыне дал мне пролить ни слезинки, потому что я хотела для Афины счастливойсудьбы, а судьба ей была – идти дальше. Здесь, в Трансильвании, кроме моей любви,она ничего не получит. И, хоть я считаю, что любовь способна оправдать любоесуществование, я была непреложно убеждена, что не имею права просить еепожертвовать своим будущим ради того, чтобы остаться со мной.

Афина поцеловала меня в лоб и ушла, непрощаясь. Быть может, думала, что когда-нибудь вернется. К каждому Рождествуона присылала мне столько денег, что я могла прожить целый год, не берязаказов, но я ни разу не ходила в банк получать деньги по этим чекам – хоть всев нашем таборе считали, что я веду себя как полная дура.

А шесть месяцев спустя переводы прекратились.Должно быть, Афина поняла, что шитье необходимо мне для заполнения того, чтоона называла «пробелами».

Мне очень хочется еще разок увидеться с нею,но я знаю – она никогда не вернется: сейчас, наверно, занимает уже какой-нибудьважный пост, вышла замуж за того, кого любила, и у меня уже, надо думать, неодин внук. Кровь моя не иссякнет на этом свете, и ошибки мои будут прощены.

Когда Афина с радостным криком ворвалась вдом, подхватила на руки и стала тискать немного оторопевшего Виореля, я поняла,что все прошло лучше, чем ожидалось. Видно, Господь услышал мои молитвы – Афинетеперь больше нечего открывать в себе, и она может наконец жить нормально, каквсе: воспитывать сына, снова выйти замуж и, главное, унять свою душевнуюлихорадку, которая ввергала ее то в безумное веселье, то в самую черную тоску.

– Мама, я люблю тебя!

Теперь пришел мой черед сжать ее в своихобъятиях. Пока она была в отъезде, я не раз терзалась ужасом при мысли о том,что она пришлет кого-нибудь за Виорелем и мы с ними никогда больше не увидимся.

После того как она поела, приняла ванну,рассказала о встрече со своей родной матерью, описала мне Трансильванию (когдамы с мужем там были, я ничего, кроме сиротского приюта, не запомнила), яспросила, когда она собирается возвращаться в Дубай.

– Через неделю. Сначала мне надо будетсъездить в Шотландию, встретиться там…

«С мужчиной!» – мелькнуло у меня в голове.

– С одной женщиной, – договорила Афина,заметив, наверное, мою лукаво-понимающую улыбку. – Я чувствую своепредназначение. Когда мы устроили празднование в честь жизни и природы, мнеоткрылись вещи, о существовании которых я и не подозревала. То, что прежде яобретала только в танце, находится повсюду и везде… И у него – женское лицо: явидела его…

Тут я испугалась. Сказала, что еепредназначение – растить сына, делать карьеру, зарабатывать деньги, снова выйтизамуж, почитать Бога таким, каким мы Его знаем.

Но Шерин не слушала меня.

– Это случилось там, в Трансильвании, вечером,когда мы сидели вокруг костра, пили, рассказывали какие-то забавные истории,слушали музыку. Если не считать одного случая в ресторане, я ни разу за все товремя, что провела там, не испытывала необходимости в танце – как будто черпалаэнергию из другого источника. Да, так вот… Там, у костра, я почувствовала, чтовсе вокруг меня – живое, все дышит и трепещет, я ощутила себя единым целым сТворением. И заплакала от радости, когда пляшущие языки пламени сложились вженское лицо – оно выражало сострадание, оно улыбалось мне…

Меня пробила дрожь – цыганские чары, делоясное. И одновременно я вспомнила, как Шерин еще в школе говорила, что видела«женщину в белом одеянии».