После некоторого молчания он продолжал:

– Сейчас, вспоминая, я отдаю себе отчет, что тогдашнее моесуществование меня не устраивало уже довольно давно. Мне хотелось поездить посвету. И необходимость сидеть в четырех стенах выводила меня из себя. Мой братупрекал меня за то, что я недостаточно усердно занимаюсь делами нашей семейнойфирмы. Он выговаривал мне за лень. Но меня жизнь за конторкой не привлекала. Яне находил себе места. Меня манили приключения. Мне хотелось повидать мир,проникнуть в места, где до меня редко кто-нибудь бывал… – Он внезапно оборвалсвои признания. – Ну, да к чему докучать вам историей моей жизни! Короче говоря,я уехал в Южную Африку, и Луиза поехала со мной. Ничего хорошего, скажуоткровенно, из этого не вышло. Я был в нее влюблен, но мы непрерывно ссорились.Южную Африку она возненавидела. Ей хотелось жить в Лондоне, в Париже, на модныхкурортах, и мы расстались меньше чем через год.

Он вздохнул.

– Возможно, мне следовало тогда же вернуться, – вернуться кпресной жизни, так мне опротивевшей. Но я не вернулся. Не знаю, как менявстретила бы моя жена. Возможно, сочла бы, что простить меня – ее долг. А свойдолг она исполняла неукоснительно!

Пуаро не преминул заметить легкую горечь в его тоне.

– Однако полагаю, я обязан был больше думать о Норме. Сдругой стороны, у девочки была мать. Финансово обе были вполне обеспечены. Яиногда писал ей и посылал подарки, но мне даже в голову не приходило поехать вАнглию повидаться с ней. Впрочем, винить меня особенно нельзя. Я вел совсемдругую жизнь, и мне казалось, что редкие свидания с отцом будут ее толькорасстраивать и могут дурно на нее повлиять. Как бы то ни было, мне казалось,что мной руководят самые лучшие побуждения.

Теперь Рестарик говорил быстро. Он как будто находилоблегчение в том, чтобы выговориться перед благорасположенным слушателем. Пуарочасто вызывал такое доверие и старательно этому содействовал.

– А вернуться на родину ради себя вам никогда не хотелось?

Рестарик решительно покачал головой.

– Нет. Ведь я вел жизнь, которая мне нравилась, для которойя был создан. Из Южной Африки я перебрался в Восточную. Я преуспевал финансово.За что бы я ни брался, все увенчивалось успехом. Все, что я предпринимал одинили в компании с другими, приносило богатые плоды. Я часто отправлялся вэкспедиции в необжитую глушь. Это была жизнь, о которой я всегда мечтал. Понатуре я скиталец. Возможно, именно потому, женившись в молодости, япочувствовал себя запертым, связанным по рукам и по ногам. Нет, я наслаждалсясвободой и не желал добровольно возлагать на себя прежнее ярмо.

– Но ведь вы все-таки вернулись?

Рестарик вздохнул.

– Да, я вернулся. Видимо, годы берут свое. Кроме того, мне содним моим товарищем крупно повезло: мы кое-что нашли и получили концессию,которая могла дать богатые результаты, что потребовало бы переговоров вЛондоне. Я рассчитывал на моего брата, но он умер. А я по-прежнему былсовладельцем семейной фирмы. Мне следовало вернуться и взять дело в свои руки.Собственно говоря, мне это только тогда пришло в голову. То есть вновьвернуться к существованию в Сити.

– Быть может, ваша супруга… ваша вторая супруга…

– Да, пожалуй, отчасти вы правы. Я женился на Мэри месяца задва до смерти брата. Мэри родилась в Южной Африке, но несколько раз бывала вАнглии, и ей очень понравилась жизнь там. У нее даже была мечта обзавестисьчисто английским садом. Ну а я? Пожалуй, мне впервые пришла мысль, что япеременился, что прежняя жизнь там теперь меня устроит. И, конечно, Норма. Еемать умерла за два года до этого. Я поговорил с Мэри, и она искренне захотеласоздать родной дом для моей дочери. Все это сулило столько хорошего… – онулыбнулся, – что я вернулся домой.

Пуаро посмотрел на портрет над головой Рестарика. Освещен онтут был лучше, чем в загородном доме. Да, все характерные черты сидящего передним человека – упрямый подбородок, насмешливые брови, мужественная посадкаголовы… Но, кроме них, еще нечто, чего человек в кресле лишился. Молодость,победоносная молодость!

Но зачем, подумал Пуаро, Эндрю Рестарику вздумалось забратьпортрет сюда, в свою лондонскую контору? Портрет был парным к портрету егопервой жены – оба написаны в одно время самым тогда моднымхудожником-портретистом. По мнению Пуаро, естественнее было бы оставитьпортреты вместе – ведь они с таким расчетом и писались. Тем не менее Рестарикзабрал один из них (свой собственный!) сюда, в контору. Что это – тщеславие,желание показать, что он принадлежит Сити, что имеет там вес? Однако годы игоды он провел в необжитой глуши и утверждает, что предпочитает ее цивилизации?Так, может быть, портрет понадобился ему здесь для самоутверждения, длянапоминания о нынешней его роли в Сити? Может быть, ему требуется такая опора?

«Или же, – подумал Пуаро, – все исчерпывается желаниемпохвастать собой? Ведь даже я, – решил он с необычной для себя скромностью, –бываю иногда не свободен от такого желания!»

Незаметно затянувшееся молчание прервал Рестарик. Он сказалвиноватым тоном:

– Вы должны извинить меня, мосье Пуаро. Я, кажется, все-такисовсем утомил вас повестью о моей жизни?

– Вам не в чем извиняться, мистер Рестарик. Вы ведьрассказывали свою жизнь, только чтобы объяснить, как она могла повлиять на вашудочь, за которую очень тревожитесь. Однако истинной причины вы, по-моему, мнетак и не сказали. Вы бы хотели, чтобы она была найдена?

– Да, хотел бы.

– Вы хотите, чтобы ее нашли, но хотите ли вы, чтобы ее нашеля? Будьте искренни. La politesse – прекрасная вещь и очень нужная в жизни, номежду нами она необязательна. Послушайте. Говорю вам: если вы хотите, чтобывашу дочь нашли, то я рекомендую вам, я – Эркюль Пуаро: обратитесь в полицию,поскольку у них есть для этого все необходимое. И, как я знаю по опыту, ониумеют быть тактичными.

– В полицию я не обращусь. Разве что… разве что совсемотчаюсь.

– Предпочтете частного агента?

– Да. Но, видите ли, я ничего о них не знаю. Не знаю, кому…кому можно довериться. Не знаю, кому…

– Но что вы знаете обо мне?

– Кое-что знаю. Например, что во время войны вы занималиответственный пост в контрразведке, поскольку мой родной дядя, так сказать, завас ручается. Это неопровержимый факт.

Рестарик не уловил чуть сардонического выражения,скользнувшего по лицу Пуаро. Неопровержимый факт, как прекрасно знал Пуаро, былабсолютно иллюзорным. Хотя Рестарик должен был бы знать, сколь мало надежды напамять и зрение сэра Родрика, он принял за святую истину все, что говорил осебе Пуаро, который не стал выводить его из заблуждения. Сам же Пуаро лишнийраз убедился в справедливости своего убеждения, что никому не следует верить дотех пор, пока их слова не подтвердятся проверкой. «Подозревай каждого» – таковбыл в течение многих лет, если не всей жизни, его главный принцип.