Именно потому, что она таким удобным образом была мне какблизкой, так и далекой, я не хотел навещать ее. Мне казалось, что только надействительном удалении она могла оставаться для меня такой, какой была. Ябоялся, что маленький, легкий, укрытый мир письменных приветствий и кассетокажется чересчур искусственным и хрупким для того, чтобы выдержать подлиннуюблизость. Была ли наша встреча лицом к лицу возможна без того, чтобы наповерхность не поднялось все то, что когда-то было между нами?

Закончился еще один год, а я так и не побывал в тюрьме. Отначальницы тюрьмы я долгое время ничего не слышал; мое письмо, в котором ясообщал о ситуации с жильем и работой, ожидавшей Ханну, осталось без ответа.Наверное, она рассчитывала переговорить со мной во время моего визита. Она немогла знать, что я не только откладывал этот визит, но и всячески уклонялся отнего. Но вот решение о помиловании и досрочном освобождении Ханны было принято,и начальница позвонила мне. Не могу ли я приехать, спросила она. Через неделюХанна выходит на свободу.

В следующее воскресенье я был у нее. Это был мой первыйвизит в тюремное заведение. На входе у меня проверили документы, и по путимоего дальнейшего следования передо мной открыли и за мной закрыли несколькодверей. Но само здание тюрьмы было новым и светлым, двери внутри него былиоткрыты и женщины передвигались везде свободно. В конце коридора одна из дверейвела во двор — оживленный зеленый островок с деревьями и скамейками. Я стал оглядыватьсяв поисках Ханны. Надзирательница, которая привела меня, указала на ближнююскамейку в тени каштана.

Ханна? Женщина на скамейке была Ханной? Седые волосы, лицо сглубокими вертикальными морщинами на лбу, на щеках, вокруг рта и отяжелевшеетело. На ней было слишком узкое, плотно облегавшее грудь, живот и бедра голубоеплатье. Ее руки лежали на коленях и держали книгу. Она не читала ее. Поверхмаленьких очков для чтения она наблюдала за женщиной, бросавшей стайке воробьевхлебные крошки. Потом она заметила, что на нее смотрят, и повернулась ко мне.

Я увидел в ее лице ожидание, увидел, как оно осветилось радостью,когда она узнала меня, увидел, как ее глаза ощупывали мое лицо, пока яприближался к ней, увидел, как ее глаза искали, спрашивали, неуверенно иуязвленно смотрели на меня, и увидел, как ее лицо померкло. Когда я подошел кней, она улыбнулась мне приветливой, усталой улыбкой.

— Ты вырос, парнишка.

Я сел рядом с ней на скамейку, и она взяла мою руку.

Раньше я особенно любил ее запах. От нее всегда исходилзапах свежести: свежевымытого тела, свежего белья, свежего пота или свежейлюбовной близости. Иногда она пользовалась духами, я не знаю точно, какими, иих аромат по свежести тоже превосходил все остальное. Под этими свежимизапахами скрывался еще другой, какой-то плотный, темный, терпкий запах. Часто яобнюхивал ее, как любопытный зверек, начинал с шеи и плеч, пахнувших чистотой имытьем, втягивал в себя между ее грудей свежий запах пота, которыйперемешивался под мышками с другим запахом, находил потом этот плотный, темныйзапах вокруг живота и талии почти в чистом виде, а между ногами — с фруктовым,возбуждающим меня оттенком, обнюхивал также ее ноги и ступни, бедра, у которыхплотный запах терялся, подколенные ямки, еще раз с легким запахом свежего пота,и ступни с запахом мыла, кожи или усталости. У спины и у рук не былокакого-либо особенного запаха, они не пахли ничем и все же пахли Ханной, и наее ладонях держался аромат прошедшего дня и работы: типографская краскатрамвайных билетов, металл компостера, лук, рыба или топленое масло, щелок длястирки или жар от глаженья. Если руки помыть, то сначала они не выдают ничегоиз этих запахов. Но мыло только на время перекрывает их, и вскоре они опятьпроступают на поверхность, слабые, слившиеся воедино в общем аромате дня иработы, в аромате окончания дня и работы, в аромате вечера, возвращения домой идомашнего отдыха.

Сейчас я сидел рядом с Ханной и чувствовал запах старойженщины. Я не знаю, из чего состоит этот запах, который знаком мне по бабушками дамам преклонного возраста и который, точно проклятие, заполняет комнаты икоридоры домов престарелых. Ханна была слишком молодой для этого запаха.

Я подвинулся к ней ближе. Я заметил, что до этогоразочаровал ее, и хотел теперь как-то исправить это.

— Я рад, что ты выходишь на свободу.

— Да?

— Да, и я рад, что ты будешь жить неподалеку от меня.

Я рассказал ей о квартире и работе, которые нашел для нее, окультурных и образовательных мероприятиях в районе, о городской библиотеке.

— Ты много читаешь?

— Так себе. Лучше, когда тебе читают вслух.

Она поглядела на меня.

— Теперь этого больше не будет, да?

— Почему не будет?

Однако я как-то не представлял себя больше записывающим ейкассеты, встречающимся с ней и читающим ей вслух.

— Меня так обрадовало, что ты научилась читать. И я оченьгордился тобой. А какие письма ты мне писала!

Это была правда; я гордился Ханной и радовался тому, что онамогла читать и тому, что она писала мне. Но я чувствовал, какими слабыми былимоя гордость и моя радость по сравнению с тем, чего должно было стоить Ханне ееобучение чтению и письму, какими скудными были они, если они даже не моглизаставить меня ответить ей, навестить ее, поговорить с ней. Я отвел Ханне всвоей жизни маленькую нишу, да, именно нишу, которая, без сомнения, была дорогамне, которая мне что-то давала и для которой я что-то делал, но это была всеголишь ниша, а не полноценное место.

Но почему я должен был отводить ей место в своей жизни? Я нехотел мириться с плохой совестью, мучавшей меня при мысли, что я сократил местоХанны до размеров ниши.

— Скажи, а до суда ты когда-нибудь думала о том, о чем потомна нем говорили? Я имею в виду, ты когда-нибудь думала о всем этом, когда мыбыли вместе, когда я, например, читал тебе?

— Тебя это так волнует?

Но она не стала ждать, пока я отвечу.

— У меня всегда было чувство, что меня все равно никто непонимает, что никто не знает, кто я такая и что меня сюда привело и побудило натот или иной поступок. И, знаешь, если тебя никто не понимает, то никто неможет требовать от тебя отчета. Суд тоже не мог требовать от меня отчета. Номертвые, они могут. Они понимают. Для этого им совсем не надо было бытьсвидетелями моих дел, но если они ими и были, то они понимают особенно хорошо.Здесь, в тюрьме, они часто приходили ко мне. Они приходили ко мне каждую ночь,хотела я этого или нет. До суда я еще могла прогнать их, если они хотелиприйти.