Она подождала, не скажу ли я что-нибудь на это, но мненичего не шло на ум. Сначала я хотел сказать, что мне в моей жизни ничего неудается прогнать. Но это было не так; можно прогнать кого-нибудь и тогда, когдаставишь его в нишу.

— Ты женат?

— Был. Мы с Гертрудой давно развелись, и наша дочь живет винтернате; я надеюсь, что она не останется доучиваться там последние годы, апереедет ко мне.

Сейчас я подождал, не скажет ли здесь что-нибудь Ханна илине спросит ли она меня о чем-нибудь. Но она молчала.

— Я приеду за тобой на следующей неделе, хорошо?

— Хорошо.

— Тихо, или можно с музыкой?

— Тихо.

— Что ж, значит, заберу тебя тихо, без музыки и шампанского.

Я встал, и она тоже встала. Мы посмотрели друг на друга.Только что два раза прозвенел звонок, и другие женщины уже ушли внутрь здания.Ее глаза снова ощупали мое лицо. Я обнял ее, но на ощупь она была не той.

— Всего хорошего, парнишка.

— Тебе тоже.

Так мы попрощались друг с другом еще до того, как рассталисьвнутри тюрьмы.

Следующая неделя была у меня особенно занятой. Я не помнюбольше, подгонял ли меня по времени доклад, который я готовил, или я самподстегивал себя своим усердием и рабочим азартом.

Мои представления, с которыми я начал работу над докладом,никуда не годились. Когда я стал проверять их, я наталкивался там, где ожидалувидеть смысл и закономерность, на одну случайность за другой. Вместо того,чтобы смириться с этим, я искал дальше, возбужденно, ожесточенно, боязливо, какбудто с моим представлением о действительности сама действительность пошлавдруг по ложному пути, и я готов был переиначить факты, раздуть или урезать их.Я пришел в состояние странного беспокойства, хотя и засыпал, когда ложилсяпоздно, однако через несколько часов сразу просыпался, чтобы снова встать ипродолжить читать или писать.

Я занимался также делами, связанными с предстоящим выходомХанны из тюрьмы. Я обставил ее квартиру, простой мебелью из светлого дерева и несколькимистарыми предметами, предупредил еще раз грека-портного и обновил информацию окультурно-просветительных мероприятиях в районе. Я накупил продуктов, заполнилполку книгами и развесил на стенах картины. Я пригласил садовника, которыйпривел в порядок небольшой садик, окружавший террасу перед жилой комнатой. Всеэто я делал тоже в странном возбуждении и ожесточении; слишком много всего наменя навалилось.

Но этого было как раз достаточно, чтобы не думать о новойвстрече с Ханной. Лишь иногда, когда я ехал на машине или сидел усталый записьменным столом или лежал без сна в кровати или находился в квартире,подготовленной для Ханны, мысль о встрече с ней пересиливала все и давала волювоспоминаниям. Я видел ее на скамейке с глазами, направленными на меня, виделее в бассейне, с лицом, обращенным ко мне, и мною вновь овладевало чувство, чтоя предал ее и заразился от нее виной. И снова я восставал против этого чувстваи обвинял ее и находил дешевым и простым то, как она избавилась от своей вины.Отдавать себя только на суд мертвых, ограничивать вину и ее искупление плохимсном и кошмарами — где же тогда, спрашивается, были живые? Но то, что я имел ввиду, были не живые, а я сам. Не должен ли был и я тоже потребовать от нееответа? Где же был для нее я?

Накануне того дня, как забрать ее, я позвонил в тюрьму.Сначала я поговорил с начальницей.

— Я немного волнуюсь, — сказала она мне. — Знаете, до тогокак выйти на свободу после столь длительного пребывания в тюрьме, заключенные,как правило, уже проводят по нескольку часов или дней за ее пределами. ФрауШмитц не хотела воспользоваться этой возможностью. Завтра ей будет нелегко.

Меня соединили с Ханной.

— Подумай, что нам завтра предпринять. Ты сразу хочешь ксебе домой или, может, нам выехать в лес или к реке?

— Я подумаю. Ты по-прежнему любишь все планировать, как япогляжу.

Это меня рассердило. Рассердило, как это бывало, когда моиподруги говорили мне, что я не достаточно спонтанен, что я слишком сильнонапрягаю свою голову вместо того, чтобы отдаться на волю чувств.

Она уловила в моем молчании недовольство и рассмеялась.

— Не сердись, парнишка. Я не хотела тебя обидеть.

Я уже сказал, что на скамейке во дворе тюрьмы я увидел вХанне старую женщину. Она выглядела старой и пахла старостью. Я совсем необратил внимания на ее голос. Ее голос остался таким же молодым, как и былкогда-то.

Следующим утром Ханны не стало. На рассвете она повесилась.

Когда я приехал, меня проводили к начальнице тюрьмы. Впервыея увидел ее, невысокую, худую женщину с темно-русыми волосами и в очках. Онапроизводила невзрачное впечатление, пока не начала говорить, с силой, теплотой,строгим взглядом и энергичным движением рук. Она спросила меня о нашемтелефонном разговоре с Ханной минувшим днем и о нашей встрече неделю назад.Предчувствовал ли я что-нибудь, опасался ли я чего-нибудь? Я ответилотрицательно. У меня также не было никакого предчувствия или опасения, которыебы я как-то вытеснил.

— Скажите, откуда вы знали друг друга?

— Мы жили по соседству.

Она изучающе посмотрела на меня, и я понял, что здесь мнеследует сказать больше.

— Мы жили по соседству, познакомились друг с другом иподружились. Студентом я потом был на процессе, на котором ей вынесли приговор.

— Почему вы присылали фрау Шмитц кассеты?

Я молчал.

— Вы знали, что она была неграмотной, не так ли? Откуда выэто знали?

Я пожал плечами. Я не понимал, какое ей было дело до моейистории с Ханной. У меня в груди и в горле стояли слезы и я боялся, что несмогу говорить. Я не хотел плакать перед ней.

Видимо, она заметила, каково было у меня на душе.

— Идемте, я покажу вам камеру фрау Шмитц.

Она шла впереди, но то и дело оборачивалась, чтобы что-тосказать или пояснить мне. Вот здесь когда-то произошло столкновение стеррористами, вот здесь находится швейный цех, в котором работала Ханна, вотздесь Ханна один раз устроила сидячую забастовку, пока не было измененоположение о ликвидации средств на поддержание библиотеки, вон там находитсясама библиотека. Перед дверью камеры она остановилась.