Он поднял Риту на руки, не слушая, что шепчетона серыми искусанными губами. Хотел винтовку прихватить — не смог и побежал вкусты, чувствуя, что с каждым шагом уходят силы из пробитой, ноющей зубнойболью левой руки.

Остались под сосной вещмешки, винтовки, скаткида отброшенное старшиной Женькино белье. Молодое, легкое, кокетливое…

Красивое белье было Женькиной слабостью. Отмногого она могла отказаться с легкостью, потому что характер ее был весел иулыбчив, но подаренные матерью перед самой войной гарнитуры упорно таскала вармейских вещмешках. Хоть и получала за это постоянные выговоры, наряды внеочереди и прочие солдатские неприятности.

Особенно одна комбинашка была — с ума сойти.Даже Женькин отец фыркнул:

— Ну, Женька, это чересчур. Куда готовишься?

— На вечер! — гордо сказала Женька, хоть изнала, что он имел в виду совсем другое.

Они хорошо друг друга понимали.

— На кабанов пойдешь со мной?

— Не пущу! — пугалась мать. — С ума сошел:девочку на охоту таскать.

— Пусть привыкает! — смеялся отец. — Дочкакрасного командира ничего не должна бояться.

И Женька ничего не боялась. Скакала налошадях, стреляла в тире, сидела с отцом в засаде на кабанов, гоняла наотцовском мотоцикле по военному городку. А еще танцевала на вечерах цыганочку иматчиш, пела под гитару и крутила романы с затянутыми в рюмочку лейтенантами.Легко крутила, для забавы, не влюблялась.

— Женька, совсем ты голову лейтенантуСергейчуку заморочила. Докладывает мне сегодня: "Товарищ Евг…генерал…"

— Врешь ты все, папка.

Счастливое было время, веселое, а мать всехмурилась да вздыхала: взрослая девушка, барышня уже, как в старину говорили, аведет себя… Непонятно ведет: то тир, лошади да мотоцикл, то танцульки до зари,лейтенанты с ведерными букетами, серенады под окнами да письма в стихах.

— Женечка, нельзя же так. Знаешь, что о тебе вгороде говорят?

— Пусть болтают, мамочка!

— Говорят, что тебя с полковником Лужинымнесколько раз встречали. А ведь у него семья, Женечка. Разве ж можно?

— Нужен мне Лужин!… — Женька передергивалаплечами и убегала.

А Лужин был красив, таинствен и героичен: заХалхин-Гол имел орден Красного Знамени, за финскую — Звездочку. И матьчувствовала, что Женька избегает этих разговоров не просто так. Чувствовала ибоялась…

Лужин-то Женьку и подобрал, когда онаодна-одинешенька перешла фронт после гибели родных. Подобрал, защитил, пригрели не то, чтобы воспользовался беззащитностью — прилепил ее к себе. Тогда нужнабыла ей эта опора, нужно было приткнуться, выплакаться, пожаловаться,приласкаться и снова найти себя в этом грозном военном мире. Все было как надо,— Женька не расстраивалась. Она вообще никогда не расстраивалась. Она верила всебя и сейчас, уводя немцев от Осяниной, ни на мгновение не сомневалась, чтовсе окончится благополучно.

И даже когда первая пуля ударила в бок, онапросто удивилась. Ведь так глупо, так несуразно и неправдоподобно было умиратьв девятнадцать лет.

А немцы ранили ее вслепую, сквозь листву, иона могла бы затаиться, переждать и, может быть, уйти. Но она стреляла, покабыли патроны. Стреляла лежа, уже не пытаясь убегать, потому что вместе с кровьюуходили и силы. И немцы добили ее в упор, а потом долго смотрели на ее гордое ипрекрасное лицо…

Рита знала, что рана ее смертельна и чтоумирать она будет долго и трудно. Пока боли почти не было, только все сильнеепекло в животе и хотелось пить. Но пить было нельзя, и Рита просто мочила влужице тряпочку и прикладывала к губам.

Васков спрятал ее под еловым выворотнем,забросал ветками и ушел. По тому времени еще стреляли, но вскоре все вдругзатихло, и Рита заплакала. Плакала беззвучно, без вздохов, просто по лицу теклислезы: она поняла, что Женьки больше нет…

А потом и слезы пропали. Отступили перед темогромным, что стояло сейчас перед ней, с чем нужно было разобраться, к чемуследовало подготовиться. Холодная черная бездна распахивалась у ее ног, и Ритамужественно и сурово смотрела в нее.

Она не жалела себя, своей жизни и молодости,потому что все время думала о том, что было куда важнее, чем она сама. Сын ееоставался сиротой, оставался совсем один на руках у болезненной матери, и Ритагадала сейчас, как переживет он войну и как потом сложится его жизнь.

Вскоре вернулся Васков. Разбросал ветки, молчасел рядом, обхватив раненую руку и покачиваясь.

— Женя погибла?

Он кивнул. Потом сказал:

— Мешков наших нет. Ни мешков, ни винтовок.Либо с собой унесли, либо спрятали где.

— Женя сразу… умерла?

— Сразу, — сказал он, и она почувствовала, чтоон говорит неправду. — Они ушли. За взрывчаткой, видно… — Он поймал ее тусклый,все понимающий взгляд, выкрикнул вдруг: — Не победили они нас, понимаешь? Я ещеживой, меня еще повалить надо!…

Он замолчал, стиснув зубы, закачался, баюкаяруку.

— Болит?

— Здесь у меня болит. — Он ткнул в грудь: —Здесь свербит, Рита. Так свербит!… Положил ведь я вас, всех пятерых положил, аза что? За десяток фрицев?

— Ну зачем так… Все же понятно, война…

— Пока война, понятно. А потом, когда мирбудет? Будет понятно, почему вам умирать приходилось? Почему я фрицев этихдальше не пустил, почему такое решение принял? Что ответить, когда спросят: чтож это вы, мужики, мам наших от пуль защитить не могли! Что ж это вы со смертьюих оженили, а сами целенькие? Дорогу Кировскую берегли да Беломорский канал? Датам ведь тоже, поди, охрана, — там ведь людишек куда больше, чем пятеро девчатда старшина с наганом!

— Не надо, — тихо сказала она. — Родина ведьне с каналов начинается. Совсем не оттуда. А мы ее защищали. Сначала ее, а ужпотом канал.

— Да… — Васков тяжело вздохнул, помолчал. — Тыполежи покуда, я вокруг погляжу. А то наткнутся — и концы нам. — Он досталнаган, зачем-то старательно обтер его рукавом. — Возьми. Два патрона, правда,осталось, но все-таки спокойнее с ним.