— Погоди! — Рита глядела куда-то мимо еголица, в перекрытое ветвями небо. — Помнишь, на немцев я у разъезда наткнулась?Я тогда к маме в город бегала. Сыночек у меня там, три годика. Аликом зовут —Альбертом. Мама больна очень, долго не проживет, а отец мой без вести пропал.

— Не тревожься, Рита, понял я все,

— Спасибо тебе. — Она улыбнулась бесцветнымигубами. — Просьбу мою последнюю выполнишь?

— Нет, — сказал он.

— Бессмысленно это, все равно ведь умру.Только намучаюсь.

— Я разведку произведу и вернусь. К ночи досвоих доберемся.

— Поцелуй меня, — вдруг сказала она.

Он неуклюже наклонился, застенчиво ткнулсягубами в лоб.

— Колючий… — еле слышно сказала она, закрывглаза. — Иди. Завали меня ветками и иди.

По серым, проваленным щекам ее медленно теклислезы. Федот Евграфыч тихо поднялся, аккуратно прикрыл Риту ветками и быстрозашагал к речке, навстречу немцам.

В кармане тяжело покачивалась бесполезнаяграната. Единственное его оружие…

Он скорее почувствовал, чем расслышал, этотслабый, утонувший в ветвях выстрел. Замер, вслушиваясь в лесную тишину, апотом, еще боясь поверить, побежал назад, к огромной вывороченной ели.

Рита выстрелила в висок, и крови почти небыло. Синие порошинки густо окаймили пулевое отверстие, и Васков почему-тоособенно долго смотрел на них. Потом отнес Риту в сторону и начал рыть яму втом месте, где она до этого лежала.

Здесь земля мягкой была, податливой. Рыхлил еепалкой, руками выгребал наружу, рубил корни ножом. Быстро вырыл, еще быстреезарыл и, не дав себе отдыха, пошел туда, где лежала Женя. А рука ныла безудержу, по-дурному ныла, накатами, и Комелькову он схоронил плохо. И все времядумал об этом, и жалел, и шептал пересохшими губами:

— Прости, Женечка, прости…

Покачиваясь и оступаясь, он брел черезСинюхину гряду навстречу немцам. В руке намертво был зажат наган с последнимпатроном, и он хотел сейчас только, чтоб немцы скорее повстречались и чтоб онуспел свалить еще одного. Потому что сил уже не было. Совсем не было сил —только боль. Во всем теле…

Белые сумерки тихо плыли над прогретымикамнями. Туман уже копился в низинах, ветерок сник — и комары тучей висели надстаршиной. А ему чудились в этом белесом мареве его девчата, все пятеро, и онвсе время шептал что-то и горестно качал головой, А немцев все не было. Непопадались они ему, не стреляли, хотя шел он грозно и открыто и искал этойвстречи. Пора было кончать эту войну, пора было ставить точку, и последняя этаточка хранилась в сизом канале его нагана.

Правда, была еще граната без взрывателя. Кусокжелеза. И спроси, для чего он таскает этот кусок, он бы не ответил. Просто тактаскал, по старшинской привычке беречь военное имущество.

У него не было сейчас цели, было толькожелание. Он не кружил, не искал следов, а шел прямо, как заведенный. А немцеввсе не было и не было…

Он уже миновал соснячок и шел теперь по лесу,с каждой минутой приближаясь к скиту Легонта, где утром так просто добыл себеоружие. Он не думал, зачем идет именно туда, но безошибочный охотничий инстинктвел его именно этим путем, и он подчинялся ему. И, подчиняясь только ему, онвдруг замедлил шаги, прислушался и скользнул в кусты.

В сотне метров начиналась поляна с прогнившимколодезным срубом и въехавшей в землю избой. И эту сотню метров Васков прошелбеззвучно и невесомо. Он знал, что там враг, знал точно и необъяснимо, как волкзнает, откуда выскочит на него заяц.

В кустах у поляны он замер и долго стоял нешевелясь, глазами обшаривая сруб, возле которого уже не было убитого им немца,покосившийся скит, темные кусты по углам. Ничего не было там особенного, ничегоне замечалось, но старшина терпеливо ждал. И когда от угла избы чуть проплылосмутное пятно, он не удивился. Он уже знал, что именно там стоит часовой.

Он шел к нему долго, бесконечно долго.Медленно, как во сне, поднимал ногу, невесомо опускал ее на землю и непереступал — переливал тяжесть по капле, чтоб не скрипнула ни одна веточка. Вэтом странном птичьем танце он обошел поляну и оказался за спиной неподвижногочасового. И еще медленнее, еще плавнее двинулся к этой широкой темной спине. Непошел — поплыл.

И в шаге остановился. Он долго сдерживалдыхание и теперь ждал, пока успокоится сердце. Он давно уже сунул в кобурунаган, держал в правой руке нож сейчас и, чувствуя тяжелый запах чужого тела,медленно, по миллиметру, заносил финку для одного-единственного, решающегоудара.

И еще копил силы. Их было мало. Очень мало, алевая рука уже ничем не могла помочь.

Он все вложил в этот удар, все, до последнейкапли. Немец почти не вскрикнул, только странно, тягуче вздохнул и сунулся наколени. Старшина рванул скособоченную дверь, прыжком влетел в избу:

— Хенде хох!…

А они спали. Отсыпались перед последнимброском к железке. Только один не спал, в угол метнулся, к оружию, но Васковуловил этот прыжок и почти в упор всадил в немца пулю. Грохот ударил в низкийпотолок, немца швырнуло в стену, а старшина забыл вдруг все немецкие слова итолько хрипло кричал:

— Лягайт!… Лягайт!… Лягайт!…

И ругался черными словами. Самыми черными,какие знал…

Нет, не крика они испугались, не гранаты,которой размахивал старшина. Просто подумать не могли, в мыслях представитьдаже, что один он, на много верст один-одинешенек. Не вмещалось это понятие вфашистские их мозги, и потому на пол легли. Мордами вниз, как велел. Всечетверо легли: пятый, прыткий самый, уж на том свете числился.

И повязали друг друга ремнями, аккуратноповязали, а последнего Федот Евграфыч лично связал и заплакал. Слезы текли погрязному, небритому лицу, он трясся в ознобе, и смеялся сквозь эти слезы, икричал:

— Что, взяли?… Взяли, да?… Пять девчат, пятьдевочек было всего, всего пятеро!… А не прошли вы, никуда не прошли и сдохнетездесь, все сдохнете!… Лично каждого убью, лично, даже если начальство помилует!А там пусть судят меня! Пусть судят!…

А рука ныла, так ныла, что горело все в нем имысли путались. И потому он особо боялся сознание потерять и цеплялся за него,из последних силенок цеплялся…