И моя непоколебимая вера в сверхвозможности, которые обязаны были раскрываться по одному лишь щелчку пальцев, пошатнулась. Прежде со мной такого не случалось, чтобы кто-то ждал от меня чуда.

Чудеса совершать я не умел. Сверхвозможностей у меня никаких не было. Доктор пытался доказать мне именно это.

И, одержав победу, не преминул надо мной посмеяться.

Приходилось прилагать все больше усилий, чтобы тот не догадался, сколь сильно меняет меня заточение в его подвале. Вся эта литература по физике, философии и психиатрии, эти словесные дуэли с невидимкой, в которых я уже не столь часто выхожу победителем, пусть даже мнимым, эксперименты по выявлению сверхспособностей, которых, как оказалось, нет. Мне стало скучно подпитывать свои теории убеждениями, которые устарели в столь короткий срок. Я испытывал стыд — неужели моя доверчивость столь высока, что, попади я в племя каннибалов, спустя пару дней начну петь оду человечине?

Хуже всего, что зерно сомнения подало признаки жизни в ту первую нашу беседу, когда я уяснил, что чем более несчастлив человек, тем он глупее, осознал всю степень своей глупости, противоречащей теории теософов. По злой иронии осознание сего было столь же ярким и ослепляющим, как встреча с Зои Габриелли. С той самой минуты, как я познал (а вернее, признал) всю нелепость своих фантазий, исчезли и Зеленый, и Синий.

И с той поры никогда больше не появлялись.

Я силился внушить себе мысль, что я отрекся, я предал их, разрушил веру, но на этот раз не вышло — самовнушение тоже перестало работать. Вместе с силой мысли я потерял желание что-либо делать, хотеть, мечтать, фантазировать. Мне вдруг ясно открылась природа многих явлений — в том числе и природа человеческих побуждений. Вернее, я просто больше стал придавать значения причинам и следствиям — этим двум извечным составляющим бытия.

Мир стал опять серым и безынтересным.

Вернулась способность юриста мыслить аналитически, а извечный фантазер во мне тихо умер от удара скрижалью, отжив свой последний яркий день с травяным шариком яда на ладони. Кажется, Иноземцев — непревзойденный мастер гипноза — просто уговорил того странного Герши, протягивающего яд богине Кали, совершить акт самоубийства. И Герши с радостью проглотил приготовленную для воображаемой злой и безжалостной Кали пилюлю сам.

Вот что бывает, когда аналитик от природы пытается играть в духовные игры.

Я лежал, глядя в выбеленный потолок, и размышлял, что, не случись со мной такого помешательства, я, наверное, не выжил бы и дня в монастыре доб-добом и ни за что бы не отправился к реке Кали-Гандак. Сила веры, смешно сказать, действительно окрыляла, подтверждая истинность пословицы о пьяном, которому море по колено. Я зачем-то вызубрил кучу буддистских текстов, три древнейших языка, случайно выучил семь или восемь наречий китайского, хинди и гуджарати, русский, английский, португальский. И смог бы прокормиться преподавателем древности или объявил бы себя знатоком восточной культуры. Я научился по собственному желанию отключать и включать мозг, смог бы устоять в любой драке и поправил свое здоровье так, что выжил бы в самых нечеловеческих условиях, ибо в долгие годы скитаний переносил жару, лютый мороз, засуху, сырость, обходился порой лишь двумя-тремя глотками речной воды в день, перепробовал множество ядовитых ягод, плодов и трав, от которых, точно в сказке о маленьком Муке, у меня распухало лицо, отнимались, покрывались волдырями и язвами конечности, батрачил то на индийского раджу, то на китайского буржуа, умел притворяться глухим, слепым, юродивым. Сколько раз я рисковал жизнью, к истории с ежевикой вполне можно прибавить сотни две. Две сотни раз я погибал, но остался жить.

Нет, я не адепт, и не Авалокитешвара, я редкостный дурак. Ибо только дураки и способны вытворить все то, чем я занимался семнадцать лет подряд. А ведь мог жить тихой, адвокатской жизнью, порой покидая Париж не дальше Авиньона…

Все эти мысли навеяли на меня скуку и апатию. Я больше не хотел разговаривать с доктором. Я почти его ненавидел за то, что он лишил меня красок, которые я так любил подсчитывать, складывать и раскладывать. И все чаще отвечал на его попытки расшевелить во мне отчаянного спорщика, нелюбезными и короткими «нет» или «да», а порой и вовсе молчанием. Репродуктор включался, раздавались привычные хрипы и стоны, потом вновь щелчок репродуктора — доктор покидал пост.

Иногда, видя, что я кисну, он устраивал экскурсии по его подвалам.

— Мне придется впрыснуть вам препарат, который подействует через полчаса, — говорил он. — Это на тот случай, если вы захотите сбежать. Это более легкий наркоз, чем предыдущий, но не менее действенный.

— Но у меня будет целых полчаса, — с улыбкой отвечал я.

— Не будет, ваши конечности нальются тяжестью почти сразу после процедуры.

— Вы очень любезны, доктор.

— Благодарю за понимание, это вынужденные меры. Ваше сознание недостаточно стабильно.

В полубреду после укола, который мне неизменно приходил делать молчаливый сухонький старичок в пенсне, смуглый и с округлой черной бородой, окрашенной парой-тройкой седых волос, я обходил владения Иноземцева. Старичок в пенсне следовал за нами, открывал двери, выполнял мелкие поручения Иноземцева. Его звали мистер Хэлл, вероятно, он являлся своего рода мажордомом, управляющим всем этим царством.

Мы побывали в других мастерских. В одной я видел установки для плавления воска и большие кубы этого самого материала светлого и темного оттенка, были даже совсем темные, как шоколад. В другой — доктор хранил недоработанные и неудачные модели кукол Давида. Казалось их с самого начала творили уродцами. Кривые конечности, перекошенные лица, иные имели склеры глаз сплошь черные, другие — вовсе пустые глазницы. Они сидели и стояли, будто монстры, готовые вот-вот ожить. Доктор объяснял, что Давид специально собирает их в одном месте, как напоминание, что его мастерство несовершенно. Третья мастерская содержала небольшую кузницу — настоящую кузницу с печью, наковальней и двумя кузнецами, у которых были точно такие же стальные ребра, как у Зои.

Я спросил, зачем они нужны. Доктор ответил — для лечения сколиоза. Это своего рода корсет, но более усовершенствованный. Кузничное дело — нелегкое. Парни подолгу находятся в неестественно согбенном положении, от этого страдает спина. Чтобы снять с нее напряжение, надевают искусственный скелет. Идея его проста — поддерживать спину только там, где это необходимо, и не сжимать ее там, где это не нужно. В подобном корсете нет никаких трудностей с дыханием. Он почти незаметен на теле.

Зои приходилось носить такое устройство, ибо с детства не была приучена сидеть и ходить прямо и все время опускала плечи, сутулилась.

А на ноги она надевала особые сапожки, чтобы казаться выше. Порой ей приходилось щеголять в металлических устройствах дома, чтобы привыкнуть, сраститься с ними и чтобы потом на сцене не навернуться будто ходулист-неумеха. Да, эти устройства походили на ходули, только имели костный остов, в точности совпадающий с костным остовом ступни и лодыжки. На них натягивали искусственную кожу, и ножка получалась — от настоящей не отличить. Ведь Зои случалось демонстрировать голые ступни для всяческих эзотерических фокусов. Теперь я знал секрет ее меняющегося роста. На сцене она была высокой и тонкой, а за рулем «Форда» — маленькой, как подросток, потом она вдруг вырастала, точно Алиса, откусившая с одной из сторон шляпки волшебного гриба.