Мы жили тогда на Рю-Рояль, в одном из моих городских домов.Это было роскошное здание в испанском стиле. Первый этаж я сдал портному подмастерскую, а мы поселились в просторных апартаментах наверху. За домомраскинулся сад, глухие стены отгораживали нас от улицы, окна закрывалиськрепкими ставнями, а въезд для экипажа был забран решеткой. Новое убежищеоказалось куда надежней и шикарней, чем Пондю-Лак. Мы набрали штат слуг извольноотпущенных рабов, на рассвете они расходились по домам. Лестат покупалпривезенные из Франции и Испании заморские диковины: хрустальные люстры,восточные ковры, шелковые ширмы с вышитыми райскими птицами, канареек в золотыхклетках, стройные мраморные статуи греческих богов и китайские вазы с тонкимрисунком. Роскошь прельщала меня не больше, чем прежде. Но и я был очарованновыми для нас произведениями искусств, работой художников и мастеровых. Яподолгу рассматривал причудливые узоры на коврах или игру красок на холстахфламандских художников в изменчивом свете масляной лампы.

Клодия же относилась к этому как к чуду, с благоговейнымтрепетом неиспорченного ребенка. Лестат нанял художника, и тот превратил стеныв волшебный лес с единорогами, золотыми птицами и тропическими деревьями, ветвикоторых склонялись под тяжестью плодов над веселыми, блестящими на солнцерадужными ручейками. Ее восторгу не было предела.

Клодия была хороша сама по себе: округлые щечки, прекрасныезолотые волосы, но старания бесчисленных модельеров, сапожников и портныхпревратили ее в картинку из модного журнала. С утонченным вкусом они одели ее сног до головы: очаровательные шляпки, изящные кружевные перчатки, прямые белыеплатья с буфами и голубыми атласными ленточками, бархатные пальто ирасклешенные накидки. Мы оба – и Лестат, и я – играли с ней, точно с чудеснойкуклой, старались исполнить все ее капризы. По ее настоянию я отказался отпривычки одеваться в черное и стал носить элегантные камзолы, мягкие серыеплащи, шелковые галстуки и модные шляпы. Лестат же всегда считал черный цветсамым подходящим для вампира во все времена (возможно, единственныйэстетический принцип, которого он твердо придерживался), но никогда не возражалпротив любого проявления изысканного вкуса или роскоши. Он получал особоеудовольствие, когда мы втроем отправлялась во Французскую оперу или в городскойтеатр. К моему немалому удивлению, он оказался страстным поклонником Шекспира,хотя в Опере частенько дремал, убаюканный музыкой, и просыпался под занавес, какраз вовремя, чтобы успеть пригласить поужинать какую-нибудь очаровательнуюдаму. За трапезой он делал все, чтобы она в него влюбилась, потом без тенисожаления отправлял на небеса или в преисподнюю, а Клодии приносил очереднойподарок – кольцо с бриллиантом.

Между тем я потихоньку занимался образованием девочки,шепотом вливал в ее крохотные ушки понимание того, что наша вечная жизньлишится всякого смысла, если мы не будем ценить величественную красоту,сотворенную руками смертных. Я пытался понять глубину ее молчаливого взгляда,когда она брала из моих рук книги, негромким голосом повторяла за мной стихи,когда легкой и уверенной рукой наигрывала на фортепиано странные песнисобственного сочинения. Она часами разглядывала иллюстрации в какой-нибудь книжкеили слушала отрывки, которые я ей читал вслух, и сидела так тихо и неподвижно,что меня охватывало непонятное, тревожное чувство. Я откладывал книгу в сторонуи, не отрываясь, смотрел на нее, пока кукла, встрепенувшись, не возвращалась кжизни и не просила меня нежным голоском почитать еще.

Вскоре я стал замечать большие странности, хотя внешне онаосталась прежним пухленьким и немногословным ребенком. Часто она усаживалась наподлокотник кресла и заглядывала мне через плечо в страницы трудов Аристотеля,или Боэция, или нового романа, привезенного из Европы. Иногда она сбезошибочным слухом играла на фортепиано произведение Моцарта, лишь наканунеуслышанное ею впервые, с пугающей сосредоточенностью подбирала в течение долгихчасов сначала мелодию, а затем – аккомпанемент и, наконец, исполняла всевместе. Для меня Клодия была величайшей загадкой. Я не мог сказать суверенностью, что она знает и умеет, а что – нет. Страшнее всего было смотреть,как она убивает. Она сидела на темной площади одна и поджидала, пока кто-нибудьиз поздних прохожих не сжалится над бедным ребенком. Ее взгляд, устремленный втемноту, был такой пустой и отчужденный, какого я не видел даже у Лестата. Онапритворялась, что боится, шепотом умоляла о помощи. Прохожий, восхищенный еекрасотой, ласково и доверчиво брал ее на руки. Она прижималась к нему всемтелом, стискивала зубы, обнимала за шею, ее глаза горели неутолимой жаждой.Первое время она убивала быстро, сразу; но потом научилась играть с людьми,вела их в магазин игрушек или в кафе, где они покупали ей чай или горячийшоколад, стараясь согреть ее, оживить ее бледные щеки… Она отодвигала чашку иждала, ждала, ждала; и упивалась их добротой, как кровью.

Насытившись, она возвращалась ко мне и снова становиласьприлежной ученицей. Мы проводили вместе долгие предрассветные часы, она всебыстрее и быстрее впитывала новые знания и делила со мной глубокое и тихоепонимание, недоступное Лестату. Перед восходом солнца она ложилась спать в мойгроб, и я чувствовал, как бьется рядом с моим ее маленькое сердечко. Частотайком от нее я смотрел, как она рисует или играет на фортепиано, и вспоминалто ни с чем не сравнимое чувство, которое я пережил, когда убивал ее, когда пилее кровь, когда сжимал это хрупкое тело в роковых объятиях. С тех пор в нихуспело побывать множество людей, и все они давно гнили в земле, а онапродолжала жить, обнимала меня слабыми ручками, прижимала ангельский лобик кмоим губам, приближала огромные сияющие глаза к моим, наши ресницысоприкасались, и, громко смеясь, мы пускались кружить по комнате в безумномвальсе. Не знаю, на кого мы походили больше: на отца и дочь или двухвлюбленных. Слава Богу, Лестат никогда не ревновал, он только молча улыбался иждал, когда она сама подойдет к нему. Он вел ее на улицу, я смотрел им вслед изокна, они махали мне на прощание. Они шли охотиться, соблазнять, убивать –только это их объединяло.

Так прошли годы и годы. Долгие годы минули, прежде чем японял, что Клодия… что ее тело… Но я вижу, вы уже догадались, о чем я хочусказать. Вы удивлены, что я не сумел заметить этого раньше, правда? Ведь этобыло так очевидно. Но для меня время течет иначе. Вам, людям, череда днейпредставляется неразрывной, туго натянутой цепью. А для меня это темноеколыхание волн, над которыми всходит и заходит луна…

– Она не росла! – воскликнул юноша.

Вампир кивнул.