– Ей суждено было навсегда остатьсяребенком-демоном, – тихо и удивленно сказал он. – И я внешне тот жемолодой человек, каким был, когда умер. И Лестат. Но душа Клодии изменилась.Это была душа вампира, женщины-вампира. Она становилась женщиной. Она сталабольше говорить, хотя по-прежнему любила молча размышлять и могла часамислушать меня, не прерывая. С ее кукольного личика смотрели недетские глаза. Онаотбросила невинность, как сломанную игрушку. Она стала нетерпеливей. В тонкойкружевной сорочке, расшитой жемчугом, она раскидывалась на кушетке, и в этомбыла какая-то жуткая чувственность. Она превращалась в опытнуюсоблазнительницу, настоящую женщину. В ее голоске, по-прежнему чистом имелодичном, явственно зазвучали женские нотки, и порой это шокировало. Она веласебя непредсказуемо. То целыми днями молчала, то вдруг принималась язвительновысмеивать предсказания Лестата по поводу грядущей войны. Прихлебывая кровь изхрустального бокала, она говорила, что в доме мало книг, что надо непременно ихдостать, пусть даже украсть; говорила про какую-то даму, которая живет вроскошном поместье за городом и собирает книги, как драгоценные камни или какбабочек, и спрашивала, смогу ли я провести ее в спальню к этой женщине.

В такие минуты ее непредсказуемость пугала меня всерьез. Ностоило ей забраться ко мне на колени, и я забывал про все страхи. Запустивмаленькие пальчики в мои волосы, она тихонько шептала сквозь дремоту, что яникогда не стану взрослым, как она, и не пойму, что убийство куда серьезнее,чем книги и музыка.

«У тебя на уме одна музыка…» – сонно бормотала она.

«Ах ты, кукла», – звал я ее. Она и была волшебнойкуклой, не больше и не меньше. Насмешливый и глубокий ум, круглые щечки икрохотный кукольный ротик.

«Давай я одену тебя и причешу волосы», – говорил я ейпо привычке. Тень усталости и скуки пробегала по ее лицу, но она улыбалась.

«Делай как хочешь, – выдыхала она мне в ухо, и янаклонялся застегнуть жемчужные пуговицы на ее платье. – Только пойдемсегодня вместе, Луи. Я никогда не видела, как ты убиваешь».

Потом она сказала, что хочет свой гроб. Это больно раниломеня, но я не подал виду. Как истинный джентльмен, я согласился и вышел изкомнаты. Мы столько лет спали вместе, и мне стало казаться, что она – частьменя самого. Тем же вечером я наткнулся на нее возле монастыря урсулинок.Одинокая фигурка в темноте, бедный бездомный ребенок… Она бросилась навстречу,прильнула ко мне с отчаянием человека и, вцепившись в мою руку, прошептала тактихо, что на моем месте вы не расслышали бы ни слова и даже не почувствовали быее легкого дыхания:

«Я не стану спать в нем, если это так тебя огорчает. Мывсегда будем вместе, Луи. Но понимаешь, я обязательно должна увидеть детскийгробик».

Она придумала план: вдвоем мы пойдем в погребальную конторуи разыграем трагедию в один акт. Я оставлю ее в приемной, выведу гробовщика вдругую комнату и шепотом объясню, что она умирает, что я люблю ее больше жизнии хочу заказать самый лучший гроб, и, главное, чтобы она ни о чем недогадалась. Потрясенный гробовщик согласится и приступит к работе. Он будетпредставлять себе ее в гробу, ее маленькую головку на белом атласе, и первыйраз за долгие годы слезы польются из его глаз…

«Зачем все это, Клодия?» – отговаривал я ее. Мне былопротивно играть в кошки-мышки с беззащитным человеком. Но, как безнадежновлюбленный, я ни в чем не мог ей отказать. И мы зашли в мастерскую. Клодияуселась на диванчик в гостиной, развязала ленточки на шляпке и сложила ручки наколенях с таким видом, будто не имеет никакого представления, о чем я шепчусь сгробовщиком. Хозяин конторы, учтивый и респектабельный старик негр, поспешнооттащил меня в сторону, чтобы «малышка» не услышала нас случайно.

«Почему она должна умереть?» – спрашивал он с мольбой,обращаясь ко мне, словно к Господу Богу.

«У нее больное сердце, ей не суждено жить», – сказал я,и эти слова отозвались в моей душе какой-то странной тревогой.

Я видел на узком морщинистом лице старика глубокое иискреннее сострадание. Передо мной вдруг всплыла смутная и неопределеннаякартина: необычный свет, движение, звук… кажется, детский плач в удушливойсмрадной комнате. Старик отпирал двери кладовок, показывал мне гробы – черные,лакированные, инкрустированные серебром. Именно такой и хотела Клодия. Вдруг яобнаружил, что пячусь к выходу. Я торопливо схватил Клодию за руку и вывел наулицу.

«Мы обо всем договорились, пойдем, – сказал яей. – Кажется, я начинаю сходить с ума!»

Я задыхался, жадно глотал свежий вечерний воздух. Онапосмотрела на меня холодным изучающим взглядом, потом втиснула маленькую ручкув перчатке в мою ладонь и терпеливо повторила:

«Я так хочу, Луи».

Несколько дней спустя они с Лестатом отправились за готовымгробом. Они убили гробовщика и оставили мертвое тело посреди пыльных бумаг настоле. Так в нашей спальне появился детский гроб. Сначала она подолгуразглядывала его, внимательно, словно это было живое существо, и казалось, чтоей открываются какие-то новые и новые тайны. Но она ни разу в нем не спала.Спала только со мной.

Она менялась с каждым днем, в ней просыпались и другие, неменее странные желания и прихоти, хотя сейчас я уже не могу вспомнить все попорядку. Например, она перестала убивать всех подряд. Она питала особоепристрастие к бедным и часто упрашивала меня или Лестата отвезти ее в экипаже виммигрантские кварталы на берегу реки. Она обожала женщин и детей, о чем снеподдельной радостью рассказывал мне Лестат. Я сам почти никогда с ней неездил, мне было противно, и ничто не могло меня переубедить. К одной семьеКлодия особенно привязалась и по очереди убила их всех. Она полюбила однокладбище в пригороде Лафайет и часто бродила там меж каменных надгробий впоисках жертв – несчастные бездомные оборванцы, напившись на последние грошидешевого красного вина, спали в полусгнивших каменных склепах. Лестат был ввосторге; он видел в ней только убийцу. «Инфанта-смерть» называл он еевосхищенно. Или иначе – «сестренка-смерть», «лапочка-смерть». Для меня у неготоже было прозвище.

«О, милосердная смерть!» – восклицал он, заламывая руки.

Так взывают к небесам экзальтированные дамы: «О, Божемилосердный!» В такие минуты мне хотелось его задушить. Но мы не ссорились. Мыпросто не вмешивались в жизнь друг друга. По всем стенам от пола до потолкатянулись книжные полки, мерцали кожаные переплеты. Это был наш мир – мой иКлодии, а Лестат купался в роскоши и покупал новые и новые безделушки. Так мы ижили, пока Клодия не начала задавать вопросы.

Молодой человек нетерпеливо ждал продолжения. Но вампирмолчал. Он молитвенно сложил руки; его белые пальцы светились, как шпильколокольни. Казалось, он совсем забыл о собеседнике, с головой уйдя ввоспоминания. Наконец он очнулся и заговорил: