— Фрау Шмитц не собрала своих вещей. Там внутри сейчас все втаком виде, в каком было при ее жизни.

Кровать, шкаф, стол и стул, на стене над столом полка и вуглу за дверью умывальник и унитаз. Вместо окна дымчатые стеклянные блоки. Настоле ничего не было. На полке стояли книги, будильник, плюшевый мишка, двекружки, растворимый кофе, чайные банки, кассетный магнитофон и в двух низкихотделениях — записанные мной кассеты.

— Здесь не все, — проследила за моим взглядом начальницатюрьмы, — фрау Шмитц всегда отдавала несколько кассет в службу помощи слепымзаключенным.

Я подошел к полке. Примо Леви, Эли Визель, Тадеуш Боровский,Жан Амери — литература жертв нацизма наряду с автобиографическими мемуарамиРудольфа Хесса, книга Ханны Арендт об Эйхмане в Иерусалиме и научная литературао концентрационных лагерях.

— Ханна все это читала?

— Во всяком случае, она специально заказала эти книги. Мнеуже несколько лет назад пришлось разыскать для нее общую библиографию по темеконцлагерей, и потом, год или два тому назад, она попросила меня назвать ейкниги о женщинах в концлагерях, узницах и надзирательницах. Я написала письмо вИнститут новой истории и мне прислали оттуда специальную библиографию. Послетого как фрау Шмитц научилась читать, она сразу начала читать о концлагерях.

Над кроватью висело много маленьких картинок-вырезок илистков с записями. Я стал коленями на кровать и принялся читать. Это былицитаты, стихи, коротенькие пометки, также кулинарные рецепты, которые Ханнавыписывала или, как и картинки, вырезала из газет и журналов. «Зеленым дыханьемподула весна», «Тени пышных облаков проплывают над полями» — все стихи былиполны любви к природе и тоски по ней, и с вырезок на меня смотрелисветло-весенний лес, пестрые от цветов луга, осенняя листва и отдельныедеревья, ива у ручья, вишня со спелыми красными плодами на ней, по-осеннемуполыхающий желто-оранжевым цветом каштан. На одной газетной фотографии моемувзору предстали пожилой и молодой мужчина в темных костюмах, пожимающие другдругу руки, и в молодом, который склонился перед пожилым в поклоне, я узналсебя. Я был выпускником гимназии и директор вручал мне на выпускной церемонииграмоту. Это было много лет после того, как Ханна уехала из города. Неужелиона, не умевшая читать, выписывала в то время местную газету, в которойпоявилась эта фотография? Как бы там ни было, ей наверняка пришлось приложитьнекоторые усилия для того, чтобы разузнать об этой фотографии и заполучить ее.Может, этот снимок был у нее, был с ней и во время процесса? Я сновапочувствовал слезы в груди и горле.

— Она научилась читать вместе с вами. Она брала в библиотекекниги, которые вы читали ей на кассеты, и слово за словом, предложение запредложением следила по ним за тем, что она слышала. Постоянное щелканье покнопкам паузы и пуска, перемотки вперед и назад, конечно, не могло не отразитьсяна магнитофоне; он то и дело ломался, и его то и дело приходилось чинить. Ипоскольку на это нужны были разрешения, я, в конце концов, узнала, чемзанимается фрау Шмитц. Сначала она не хотела в открытую говорить об этом, нокогда она начала также писать и попросила меня достать ей книгу с рукописнымшрифтом, она уже больше не пыталась скрывать свою тайну. К тому же она простогордилась тем, чего ей удалось достичь, и хотела поделиться с кем-нибудь своейрадостью.

В то время как она говорила, я, стоя на коленях, продолжалобводить взглядом вырезки и листки на стене и боролся со слезами. Когда яповернулся и сел на край кровати, она сказала:

— Фрау Шмитц так надеялась, что вы напишете ей что-нибудь.Она получала почту только от вас, и когда почту раздавали и она спрашивала: «Аписьма для меня нет?», то она подразумевала под этим не бандероль, в которойпришли кассеты. Почему вы ей никогда не писали?

Я снова промолчал. У меня бы не получилось говорить, у менябы получилось только пролепетать что-нибудь и разразиться рыданиями.

Она подошла к полке, сняла с нее одну банку из-под чая, селарядом со мной и извлекла из кармана костюма сложенный вдвое лист бумаги.

— Она оставила мне письмо, своего рода завещание. Я зачитаювам то, что касается вас.

Она развернула лист:

«В сиреневой банке из-под чая лежат деньги. Отдайте ихМихаелю Бергу. Пусть он отдаст их вместе с семью тысячами марок с моего счета всберкассе той женщине-дочери, которая выжила со своей матерью после пожара вцеркви. Она сама должна решить, как поступить с ними. И передайте ему от меняпривет.»

Значит, для меня лично она не оставила ни строчки. Она что,хотела меня как-то задеть? Наказать? Или ее душа так устала, что она была всостоянии делать и писать только самое необходимое?

— Какой она была все эти годы?.. — я переждал, пока сновамог говорить. — И какой она была в последние дни?

— Много лет она жила здесь, как в монастыре. Так, будто онадобровольно пришла сюда, чтобы уединиться, будто она добровольно подчиниласьздешнему порядку, будто более или менее монотонная работа была для неесвоеобразной медитацией. У других женщин, с которыми она была приветлива, но несближалась, она пользовалась особым уважением, более того — авторитетом. У нееспрашивали совета при возникновении каких-либо проблем, и если она разрешалакакой-нибудь спор, то ее решение было окончательным. Пока несколько лет томуназад она не махнула на себя рукой. Она всегда следила за собой, несмотря насвое крепкое телосложение была довольно стройной и содержала себя в образцовой,прямо-таки педантичной чистоте. Теперь же она начала много есть, редко мылась,располнела и от нее стало неприятно пахнуть. При этом она не создавалавпечатление несчастной или недовольной. Мне кажется, это было так, как будтоухода в монастырь для нее было больше недостаточно, как будто в самом монастыребыло еще слишком много суеты и болтовни и поэтому ей пришлось затвориться ещедальше, в уединеную келью, в которой тебя больше никто не видит и где внешнийвид, одежда и запах не играют больше никакой роли. Нет, то, что она махнула насебя рукой, это я неправильно выразилась. Она по-новому определила для себясвое место — способом, который был верным для нее, однако не производил большевпечатления на других женщин.

— А последние дни?

— Она была такой, как всегда.

— Я могу взглянуть на нее?

Начальница кивнула, но осталась сидеть.

— Неужели за годы одиночества мир может стать человеку такимневыносимым? Неужели лучше покончить с собой, чем снова вернуться из монастыря,из уединения в этот мир?

Она повернулась ко мне.

— Фрау Шмитц не написала, почему она покончила с собой. И выне говорите, что было между вами и, возможно, привело к тому, что фрау Шмитцсовершила самоубийство в ночь перед тем, как вы хотели забрать ее отсюда.