* * *

Он провел скверную, почти бессонную ночь. Прежде чем усталоулечься в постель, Рикардо Рейс принял две таблетки аспирина, сунул под мышкуградусник — тридцать восемь с чем-то, как и следовало ожидать, грипп, вероятно,начинается. Он заснул и проснулся, успев увидеть во сне какие-то огромные,залитые солнцем равнины, излучины рек меж деревьев, корабли, величаво идущиевверх или вниз по течению, увидел, и как он сам плывет на тех и на других,делясь и множась и самому себе маша то ли на прощанье, то ли наоборот — врадостном предвкушении встречи, а потом корабли вплыли в озеро или в широкоеустье и застыли без руля и без ветрил в тихой недвижной воде, сколько их там —десять? двадцать? — да сколько бы ни было, они рядом друг с другом, нарасстоянии голосовой связи, но моряки никак не могут договориться, посколькуговорят все разом и одни и те же слова произносят в одной и той жепоследовательности, потому и не слышат друг друга, корабли же в этот самый мигначинают погружаться, и хор голосов звучит все тише, и во сне пытается РикардоРейс разобрать и запомнить последние слова, ему даже показалось, что он сумелэто сделать, но вот последний корабль скрывается под водой, и булькают в нейпузыри отдельных слогов, это из тонущих слов выходит, поднимается наповерхность воздух, и смысл постичь нельзя — нс прощание, не обещание, незавещание — да и некому их слушать. В полусне-полуяви, просыпаясь и засыпаявновь, спорил Рикардо Рейс сам с собой, Фернандо Пессоа ли нарядился намаскарад Смертью: сначала решил, что это был он, а потом отринул это формальнологичное предположение во имя другой, более глубокой, как кажется ему, логики,и надо бы не забыть при новой встрече спросить его, да вот только скажет ли онправду или ответит: Любезный Рейс, вы шуток, что ли, не понимаете: неужели мнев нынешнем моем состоянии взбредет в голову наряжаться Смертью, покойниксерьезен и основателен, полностью осознает свой статус, а кроме того, блюдетприличия и презирает абсолютную наготу скелета, а этот свет посещает либо в томсамом костюмчике, в который его обря-цили, либо, если хочет кого-нибудьнапугать, заворачивается в саван, и, надеюсь, вы согласитесь, что и, человекприличный и порядочный, каковым был и остался, никогда бы себе такого непозволил. Да нет, его спрашивать бессмысленно, пробормотал Рикардо Рейс. Онвключил свет, открыл «The God of the labyrinth», прочел полторы страницы,понял, что речь идет о партии в шахматы, но не успел уяснить себе, играют тамили разговаривают, потому что буквы стали расплываться перед глазами, и онвыпустил из рук книгу, и, оказавшись теперь у окна своего дома вРио-де-Жанейро, увидел вдали самолеты, бомбящие Урку и Прайа-Вермелья, увиделогромные клубы черного дыма, но не услышал ни звука — может, оглох или срождения лишен был слуха и, следовательно, — возможности вообразить, добавивзвуковой ряд к зрительным ощущениям, грохот разрывов, беспорядочную трескотнювыстрелов, стоны раненых, если, конечно, на таком расстоянии вообще можночто-либо услышать. Он проснулся мокрый от пота, отель был погружен в ночноебезмолвие, спали все его постояльцы, и даже испанские беженцы, если внезапноразбудить их и спросить: Ты где? — ответили бы, обманувшись удобством постели:В Мадриде или: В Касересе, и где-то под крышей спит, может быть, Лидия, котораятеперь уже не всякую ночь, таясь и вздрагивая от малейшего шороха, спускается кнему в номер, теперь они уже уславливаются о встрече, возбуждениепервоначальных свиданий уже улеглось, что ж, это вполне естественно, время,отпущенное страсти, истекает быстрее всего, и даже в таких вот неравноправныхсвязях вполне уместно жгучее слово «страсть», а, кроме того, береженого богбережет, нечего, как говорится, афишировать, вдруг их все-таки подозревают,начнутся сплетни, хотя, может быть, Пимента не пошел дальше своегомногозначительно-лукавого намека, а, может быть, дело и вовсе не в этом — неисключены другие, не менее веские причины биологического, так сказать, свойствадля того, чтобы она сегодня не пришла: помешало ей, если выразиться библейскимязыком, обычное у женщин, а по-нынешнему говоря, — месячные. Рикардо Рейс сновапроснулся, опущенные жалюзи, стекла, шторы отцеживали и фильтровали проникавшийв номер холодный, мутно-пепельный, принадлежащий еще скорее ночи, чем дню,свет, который обрисовывал полузадернутые гардины, покрывал полировку стола ишкафа легчайшей акварельной краской, и оледенелая комната просыпалась,оттаивала, делаясь похожей на монохромный пейзаж, хорошо животным, умеющимвпадать в спячку, этим благоразумным сибаритам — до известной степени можносчесть, что они, пусть и бессознательно, властны над собственной жизнью, покудаони спят, никто не разнесет весть о том, что они умерли. Рикардо Рейс во второйраз измерил температуру — жар не спадал — закашлялся, и день, так долгомедливший со своим появлением, вдруг настал, открылся, словно толчкомраспахнутая дверь, приглушенное бормотание пробуждающегося отеля слилось сшумом на улице: понедельник, второй день карнавала, а вот любопытно, в какой комнатеили могиле просыпается или все еще спит давешний скелет, он, вероятно, ираздеваться не стал, улегся в постель в чем был, в чем бродил по улицам, а спитон, бедняга, тоже один, будь у него жена, она бы с воплем отпрянула, если быпод простыней обхватила ее костяная рука — что ж с того, что это рука любимогосупруга? Надо встать, подумал Рикардо Рейс, нельзя валяться целый день впостели, от гриппа или от простуды не умирают и особенно не лечатся, он опятьзадремал и открыл глаза: Надо встать, он хотел умыться, побриться, потому чтотерпеть не мог вылезающую за ночь седую щетину, но оказалось, прошло большевремени, чем он предполагал, не поглядев на часы, и вот раздался стук в дверь.Лидия, завтрак. Он поднялся, еще не стряхнув с себя сонной одури, набросил наплечи халат, ловя ногой то и дело сваливающийся шлепанец, пошел к двери. Лидия,привыкшая видеть его по утрам выбритым, умытым, причесанным, подумала сначала,что он, загуляв вчера, вернулся заполночь, и спросила: Может быть, мне прийтипопозже? — а он, ковыляя к кровати, вдруг так захотел, чтобы за нимпоухаживали, чтоб потетешкали, как маленького, что ответил: Я заболел, хотя необ этом его спрашивала Лидия, поставившая поднос, подошедшая к кровати,движением простым и естественным положившая ему руку на лоб: Да у вас жар, емули этого не знать, доктор все же, но услышав эти слова, произнесенные другимчеловеком, он ощутил жалость к себе, накрыл своей рукой руку Лидии у себя налбу, о, если бы всего две слезы, он сумел бы удержать их, как удерживает этуогрубевшую от работы, жесткую, чуть ли не корявую руку, так непохожую налилейные длани Хлои, Нееры и другой Лидии, столь отличную от веретенообразныхпальцев, выхоленных ногтей, нежных ладоней Марсенды, нет, речь, разумеется, оее здоровой руке, поскольку левая — это предвестие смерти. Должно быть, грипп,но я все же сейчас встану, Что вы, нельзя, продует, еще пуще расхвораетесь,воспаление легких схватите, Кто из нас врач, Лидия, я или ты, ничего страшного,не тот случай, чтобы лежать пластом, вот только нужно купить мне два-трилекарства, Как скажете, сеньор доктор, я могу сбегать в аптеку или Пиментупослать, но все равно вставать вам нельзя, покушайте, пока не остыло, я вампомогу, а потом проветрю в номере, и с такими вот приговорами — окончательнымии обжалованию не подлежащими — Лидия мягко усадила Рикардо Рейса в кровати,подперла подушками, принесла поднос, налила молока в кофе, положила сахару,разломила ломтик поджаренного хлеба, помазала его джемом, и при этом всяразрумянилась, рассиялась глазами — то ли от радости, ибо женщине доставляетрадость созерцать любимого мужчину, пусть даже простертого на одре болезни, толи от того, что прониклась тревогой и беспокойством столь полно, что ейпередался его жар: вот видите, это уже известный нам феномен, когда различныепричины порождают один и тот же эффект. Рикардо Рейс, не противясь, принимал еехлопоты, позволял окружить себя вниманием, ощущая быстрые порхающиеприкосновения, которыми она словно умащала его благовониями — ну не соборовалаже, в самом деле? — и незримое миро умиротворило его до такой степени, что,выпив кофе с молоком, он почувствовал блаженную сонливость: Там, в шкафусправа, в глубине черный саквояж, подай мне его, спасибо, а из саквояжа досталрецептурный блокнот с напечатанным в верху каждого листка «Рикардо Рейс,внутренние болезни, улица Оувидор, Рио-де-Жанейро» — и даже не подозревал он,как далеко от того места, где когда-то были оторваны первые листочки, придетсяотрывать последние: такова она, жизнь, текучая и тягучая, мишенная всякойопределенности. Он написал несколько строчек: Сама в аптеку не ходи, передайрецепт сеньору Сальвадору, пусть он решает, кого послать, и Лидия вышла сподносом и рецептом, но перед этим поцеловала его в лоб, отважилась, да как онасмеет, нет, вы только подумайте, что нынче стала позволять себе гостиничнаяприслуга, но, может быть, у нее есть на это право: первое высказывание болеечем естественно, второе — менее, и Рикардо Рейс, слабо улыбнувшись,неопределенно пошевелил пальцами, показал, что озяб и хочет под одеяло, залез иповернулся лицом к стене. Он сразу же заснул, и ему было все равно, в какомвиде — растрепанные полуседые волосы, отросшая щетина, землистое, влажное отночной лихорадки лицо — он пребывает. Человек имеет право поболеть и дажечем-то более серьезным, нежели грипп, имеет он право и на миг счастья: какогоугодно, пусть хотя бы — почувствовать себя необитаемым островом, которыйоблетает птица, даже если залетела она сюда случайно, ветер занес, апеременится — унесет прочь.