О, если бы не гнусная погода, установившаяся так надолго, неливень, хлещущий день и ночь без передышки, причинивший столько неприятностейземледельцам вкупе с иными аграриями — за сорок лет, если верить припоминаниюстарожилов и архивам метеослужбы, не случалось подобных наводнений — токарнавал в этом году вполне бы удался: во-первых, таковым ему и пристало быть,а, во-вторых, таковым запечатлелся он в памяти потомства. Не забудем и оневиданном прежде наплыве испанских беженцев, получающих возможность дляукрепления духа обрести в нашей стране развлечения, которые в их собственнойдавно уже вывелись и перевелись, а уж при нынешней политической ситуации — иподавно не до них. Что ж, нам и самим есть отчего испытывать чувство законногоудовлетворения — взять хоть распоряжение правительства о начале строительствамоста через Тежо или указ, регламентирующий пользование служебнымавтотранспортом, или благотворительную акцию в провинции Доуро: тамошниетрудящиеся получат на рыло по пять кило рису, по пять кило трески и деньгами подесять эскудо, и пусть никого не вгоняет в столбняк подобная щедрость,граничащая с расточительством, ибо что-что, а треска в нашем государствеобходится дешевле газетной трескотни, и на днях выступит министр и дастуказание организовать в каждом приходе раздачу бесплатного супа для неимущихнаших сограждан, а в интервью заявит: После посещения провинции Алентежоподтвердилась насущная необходимость расширения сферы благотворительности вцелях ликвидации последствий кризиса на рынке труда, что в переводе софициального языка значит: Хозяин, ради всего святого, подайте хоть корочкухлебца. Но лучше всего остального, благо исходит почти что с самого верха — ну,лишь чуточку пониже Господа Бога — это заявление кардинала Пачелли, высказавшегосяв том смысле, что Муссолини принадлежит исключительная роль в возрождениикультурных традиций Римской империи, и сей многознающий и еще болеемногообещающий князь церкви, несомненно, заслуживает папской тиары, и, будемнадеяться, Дух Святой и конклав не забудут про него, когда настанет счастливыйдень: вы подумайте, итальянские войска еще только расстреливают и бомбятэфиопов, архипастырь же провидит и предрекает империю и императора — Аве,Мария, идущие на смерть приветствуют тебя.

Да уж, совсем другой карнавал в Португалии. Там, в техчужедальних краях, что к рукам прибрал Кабрал, там, где свищет сабиа[27], гдеблещет Южный Крест, где жар и зной, где, даже если небо и принахмурится, всеравно не озябнешь, проходят во всю ширь проспекта толпы танцующих, и стекляшкиискрятся брильянтами, а стеклярус горит самоцветными каменьями, а яркое тряпье,облачающее или скорей разоблачающее тело, не уступит шелкам и атласу, хоть ирядом с ними не лежало, и над головами колышутся султаны и плюмажи из перьевпопугаев-ара, райских птиц, глухарей, и гремит самба, самба, которая всколыхнетдушу до такой степени, что и угрюмый человек Рикардо Рейс не раз и не два струдом смирял внутри себя некое бушевание, и только страх перед собственнойплотью не давал ему кинуться в водоворот вакханалии, ибо как это всеначинается, мы знаем, а вот чем кончится — извините. В Лиссабоне ему такиеопасности не грозят. День пасмурный и дождливый, ну и черт с ним, это еще неповод, чтобы карнавальное шествие отказалось от дефиле по Проспекту Свободы, натротуарах которого плотными рядами стоят зрители из простонародья, хотя,приготовлены для тех, разумеется, кто способен за них заплатить, и кресла, ножелающих занять их почти не найдется, очень уж мокро, и если сядешь, сядешь влужу, игра слов вполне в духе карнавала Скрипят и раскачиваются пестроразмалеванные платформы, а на них хохочут и строят гримасы ряженые в маскахуродов и красавцев, усердно мечут в толпу мотки серпантина, мешочки с кукурузойи фасолью, которыми, если не туда попасть, можно и изувечить, толпа же впечальном воодушевлении отвечает тем же. Проезжают несколько открытых,груженных зонтами, повозок, машут с них девицы и юноши, осыпают друг другаконфетти. Публика тоже веселится схожим образом: вот к девушке, наблюдающей зашествием, подкрадывается сзади паренек с полной пригоршней конфетти, подноситих ей ко рту и растирает по всему лицу, чтобы, пользуясь замешательствомжертвы, потискать ее где только можно и нельзя и с хохотом смыться, пока беднаядевушка отплевывается — такая вот у нас в Португалии манера ухаживать, немалоесть супружеских пар, именно так нашедших свое счастье. Прыскают через трубочкиструйками воды, целясь в лицо или в шею — в прежние времена друг друга обливалидухами, и это было салонной светской забавой, а потом стало достоянием улицы, ихорошо еще, если вода чистая, а не из канавы, такое тоже бывает. Рикардо Рейсубыстро наскучило шествие ряженых, но он продолжал стоять как вкопанный, словноничего на свете не было важней, чем находиться здесь, дважды начинало моросить,а один раз дождь припустил по-настоящему: есть же такие, кто воссылает хвалыпортугальскому климату: да нет, я не говорю, что он плох, но для карнавалов негож. К концу дня, ближе к вечеру, когда парад уже завершался, небо очистилось,платформы и повозки отправились своим путем туда, где ко вторнику их просушат,подновят облезшую и смывшуюся краску, приведут в порядок гирлянды, но ихотсутствие, впрочем, не помешает ряженым продолжить веселье на улицах иплощадях, в тупиках и переулках, на пролетах лестниц совершая то, на что нехватало духу при свете, и что в темноте совершается скорее, а обходитсядешевле, и ослабелой плоти помогает вино, ведь пепельная среда[28], деньскорби и забвения, еще только послезавтра. Рикардо Рейса познабливает и чутьлихорадит — может быть, все же простыл, пока смотрел на карнавальное шествие, аможет быть, от печали бросает его то в жар, то в холод, но будем надеяться, чтоотвращение не вгонит его в горячку. К нему пристает некто ряженый и сильноподвыпивший: в одной руке у него — здоровенный деревянный тесак, в другой —трость, он постукивает ими друг о друга и напирает на поэта накладным брюхом:Выходи на бой со мной! — подушку, наверно, привязал или тряпья натолкал — вотсмеху-то, чопорный господин в плаще и шляпе никак не может отделаться от этогомаскарадного пирата в треуголке, шелковом кафтане, коротких панталонах ичулках: Выходи на бой со мной! — и ведь не даст пройти, пока на вино денег неполучит. Рикардо Рейс сунул ему несколько монет, и тот, отколов еще два-трипричудливых коленца, отстал наконец, двинулся в другую сторону в облакеперегара, в кольце хохочущих мальчишек. А вот в тележке, призванной изобразитьколыбельку, провозят выставившего ножищи верзилу в чепчике, в слюнявчике, сразмалеванным лицом: он делает вид, что заходится ревом, а может, и правдаревет, покуда не присасывается под громогласное одобрение зевак к рожку скрасным вином, сунутому ему в рот еще каким-то чудищем, наряженным кормилицей,которое выскочивший из толпы мальчишка молниеносным движением ухватывает заобширную накладную грудь — и тотчас улепетывает, мамка же хриплым басом, неоставляющим сомнений в том, что это скорее все же папка, рявкает вслед: Куда?Куда сбежал, сукин сын, ты вот где пощупай! — сопровождая свой призыв жестом,достаточно красноречивым для того, чтобы близстоящие дамы и девицы, взглянув,отвели глаза, хоть, впрочем, ничего уж такого особенного им не былопродемонстрировано: доходящее до середины икры платье на лже-кормилице даетлишь намек на анатомическую выпуклость, за которую ухватилась он — она? —обеими руками, так что все вполне невинно. Что ж вы хотите, это португальскийкарнавал. Вот проходит человек, не подозревая, что к хлястику его пальтоанглийской булавкой прицеплен мочальный хвост, а на спину ему повесилиплакатик: Эта скотинa продается, но только никто почему-то не приценивается,хотя один из шутников, возглашая: Любую кладь свезет, как пушинку, идет передбедолагой, а тот ничего не замечает, радуется от души окрестным забавам, непринимает на свой счет веселье встречных, но вот почуял неладное, завел руку заспину, отодрал бумажку, яростно порвал ее в клочья, и ведь каждый год у нас накарнавале повторяют эту самую шутку, а мы радуемся ей, как в первый раз.Рикардо Рейс не очень беспокоится, тая, что в плащ булавку незаметно невоткнешь, но опасности подстерегают со всех сторон — так и ость, со второгоэтажа проворно спустилась на бечевке рейка и сшибла с него шляпу, и две девицыв окне залились визгливым хохотом, выкликая хором: На карнавале обижаться непринято! — и очевидность этой аксиомы столь сокрушительно очевидна, что РикардоРейс смиренно подбирает с мостовой выпачканную в грязи шляпу и молча идет своейдорогой: ладно, лиссабонский карнавал мы посмотрели, в памяти его воскресили,пора и честь знать. Слава Богу, есть дети. Их ведут за ручку и несут на рукахматери, тетушки и бабушки, они рассматривают маски и сами корчат гримасы, нетдля них большего счастья, чем казаться не тем, что есть они на самом деле — онизаполняют партер и ярусы на утренних спектаклях этого странного мира, похожегона огромный сумасшедший дом, они держат в руках мотки серпантина, накладные усыи бакенбарды щекочут их покрытые румянами и белилами личики, они путаются вдлинных юбках и наступают на подолы кринолинов, ноют молочные зубы, в которыхони, выпячивая подбородки, пытаются удержать трубки, нет, право, дети — лучшее,что есть на свете, тем более, что и рифма это подтверждает. Вот они, невинныенаши ангелочки, и кто знает, по собственному ли вкусу они так вырядились илипотому что взрослые, исполняя собственную свою давнюю мечту, выбрали и взялинапрокат костюм голландской пейзанки или крестьянина из окрестностей Лиссабона,пирата или ковбоя, арлекина или пьеро, кучера или казака, сестры милосердия илипастушка, укротителя или цветочницы, солдата или моряка, знатной дамы прежнихвремен или феи, волка, цыгана, паяца — а потом их сфотографируют репортеры, изавтра в газетах появятся их снимки, и кое-кто из детей, посетивших нашуредакцию, снял маску, которую носил в дополнение к маскарадному костюму, чтобстать уж совсем неузнаваемым, или вот эту таинственную полумаску коломбины, икак хорошо, что теперь можно их узнать, и бабушка может порадоваться от всейдуши: Внученька моя, как хорошо вышла! — и потом ножницами любовно вырезатьфотографию, спрятать ее к другим милым сердцу реликвиям в зеленую шкатулкувроде той, что выскользнула из рук дамы на пароходных сходнях, это мы сейчассмеемся, а придет день — поплакать захочется. Уже вечер, и Рикардо Рейс елеволочит ноги то ли от усталости, то ли от печали, то ли в самом деле емунездоровится, внезапный озноб пробегает по спине, он взял бы такси, но ведьотель совсем близко. Через десять минут уже лягу в постель, ужинать не стану,пробормотал он — и в этот самый миг со стороны площади Кармо выходит похороннаяпроцессия: плакальщицы — все это переряженные мужчины — и четверо носильщиков,которые тащат на плечах гроб, а в нем лежит изображающий покойника человек —челюсти, как полагается, подвязаны, руки сложены на груди — воспользовались,стало быть, тем, что дождь перестал и выперлись на улицу: Ах, муженек мой, накого ж ты меня покинул, голосит фальцетом образина в траурной мантилье, идругие вторят ему, изображая осиротевших четей, а третьи тянут руки: Подайте,похоронить не на что, три дня как помер, уже пованивает — чистая правда, потомучто кто-то разбил о мостовую пузырьки с аммиаком, хоть, конечно, запах трупногоразложения не похож на запах тухлых яиц, но это было под рукой, тем ивоспользовались. Рикардо Рейс сунул несколько монет, хорошо, что нашлась вкармане мелочь, и собирался уж продолжить путь вверх по Шиадо, как вдругзаметил фигуру, выделявшуюся среди прочих, а может и наоборот — лучше иестественней всех прочих вписывающуюся в обстановку похорон, пусть и шутейных.Фигура облачена в черное трико, на котором белым был намалеван весьчеловеческий костяк — нот до чего доходит любовь к маскарадам. Вновь пробралаРикардо Рейса дрожь, но на этот раз не-беспричинно, ибо он вспомнил словаФернандо Пeccoa, а вдруг это он, но тотчас пробормотал: Что за бред, никогда онне сделает такого, а если бы даже и сделал, то не присоединился бы к этимбездельникам, а вот стать перед зеркалом с него сталось бы, может быть, хоть втаком наряде он бы увидел свое отражение. Вслух или про себя произнося этислова, он сделал несколько шагов вперед, всматриваясь — да, по росту и сложениючем не Фернандо Пессоа, разве что стройней, но это следует отнести на счетчерного одеяния. Ряженый окинул его быстрым взглядом и бросился догонять кортеж.Рикардо Рейс пошел следом, увидел, как ют поднимается по Калсада-до-Сакраменто— жуткое зрелище: было уже почти совсем темно, и потому виднелись лишь белыекости, казалось, что их намалевали фосфоресцирующей краской, и фигура,удаляясь, оставляет в воздухе светящийся след. Пересек Ларго-до-Кармо, свернул,чуть не бегом, на темную и пустынную улицу Оливейра, но Рикардо Рейс отчетливоразличал, как впереди, не слишком удаляясь, но и не давая к себе приблизиться,движется скелет — точно такой стоял в аудитории медицинского факультета, всекости налицо: большая и малая берцовые, пяточная, бедренная, подвздошная,позвоночный столб, грудина и ребра, лопатки, похожие на недоразвитые крылья,шейные, поддерживающие бледно-лунный череп. Встречные кричали: Смерть! Эй, ты,чучело! — но ряженый не отвечал, даже не поворачивал в их сторону головы, шел,не сворачивая, скорым шагом, поднялся, прыгая через две ступеньки — экой,право, шустрый — по Герцогской Лестнице, да не может он быть Фернандо Пессоа:тот, несмотря на свое британское воспитание, всегда был чужд атлетическихзабав, способствующих развитию мускулатуры. По вине своих наставников-иезуитовтаков, впрочем, и Рикардо Рейс, и потому он отстает, но вот скелет остановилсяна самом верху, обернулся, словно поджидая, потом пересек площадь, свернул впереулок, куда же это он меня тащит? а я-то зачем за ним тащусь, и в первый разусомнился он, что догоняет мужчину, может быть, это женщина, или не мужчина ине женщина, а всего лишь смерть. Да нет, мужчина, понял он, увидев, как тотзашел в таверну, где был встречен криками и рукоплесканиями: Вот это вырядился,смертью нарядился! — принял протянутый ему у стойки стакан вина и, запрокидываяголову, выпил его одним духом, нет, это не женщина, у него плоская грудь. Ряженый,не задерживаясь, вышел из таверны, и Рикардо Рейсу некуда было деваться, негдеспрятаться, он отпрянул и побежал, но тот догнал его на углу, и тогда сталивидны настоящие зубы, и десны, блестящие от настоящей слюны, и голос был немужской, а женский, или где-то посередине между мужским и женским: Ты зачем,буржуй, за мной увязался, а? ты что, педераст, или на тот свет торопишься? Нито, ни другое, я вас принял за моего друга, но теперь по голосу понял, чтообознался. А кто тебе сказал, что это и есть мой настоящий голос? — а он ивпрямь звучал теперь совсем иначе, и когда Рикардо Рейс сказал: Извините,словно бы голос Фернандо Пессоа ответил: Ладно, сгинь, гнида, и ряженыйповернулся и исчез во тьме. Как говорили те девицы, сбившие с него шляпу: Накарнавале обижаться не принято. Снова пошел дождь.