Тут донесся шум распахиваемого окна или балконной двери — со всего размаха та стукнулась о наличник, посыпались стекла. Недалеко я убежал от дома.

— Месье Герши, остановитесь, нет, — долетел голос Давида. — Там тигр! Тигр на свободе. Я бегу за карабином!

Я замедлил шаг, ибо, прежде чем услышал предупреждающие слова юноши, почуял запах зверя. Горная болезнь отступила, меня перестало штормить, как китайскую джонку в водах индийского океана, вернулась способность видеть в темноте и слышать на несколько километров вокруг. В десятке шагов зашевелились кусты. Я тотчас сообразил, взобрался на голый платан, отломал толстую ветвь, обломал все сучья.

И глянул, далеко ли до стены.

Но тигр был уже внизу.

Рассчитав так, чтобы во время прыжка очутиться как можно от него дальше, я перелез на другой конец дерева и только потом, осторожно, как сытый удав, сполз по гладкой, светлой ветке к подножию дерева и приготовился обороняться.

— Стойте, Герши. Я буду стрелять! — вероятно, юноша собирался в благородном порыве убить животное, чтобы спасти мне жизнь, но животное тотчас почуяло опасность. Зверь читает мысли на расстоянии. Если бы не Давид на балконе с ружьем (я услышал, как угрожающе тренькнул в ночной тишине затвор), мы бы с Юлбарсом договорились — я бы пятился назад, а стойка моя готовящегося дать отпор в любую секунду и толстая палка в руках удерживала бы зверя от атаки. Но щелчок затвора карабина заставил его броситься на меня.

Все произошло одновременно: выстрел, прыжок тигра, два моих быстрых, как движение молнии, удара — одним концом палки я ударил снизу вверх по нижней челюсти, заставив бедолагу подскочить вверх, второй конец пришелся промеж его глаз. Полосатая кошка бесформенным мешком рухнула на выступающий из земли корень платана. Меня обрызгало кровью. Погиб боец под ветвями чинары…

Пулю получил я. Давид был довольно метким стрелком — попасть в цель сквозь ночь из карабина не просто. Однако тело тигра и мое — сплелись в одно целое.

Свинцовая коническая пуля застряла под ключицей. Я попробовал поддеть ее пальцами, но, кажется, загнал ее еще глубже. Пусть, махнул рукой, в моем теле уже есть один свинцовый шарик, он застрял чуть выше колена, но нисколько не помешал ране зажить, а суставу работать исправно. Иногда я ощущаю его при ходьбе, и только.

Это был подарок одного португальского сеньора, который невзлюбил меня за соседство. Однажды, дойдя до Дандры, где я учил гуджарати, вернее, подслушивал, как на нем говорят, я никогда специально не учил языков, я просто их слушал… Однажды, дойдя до Дандры и поселившись на одном из его рынков, я облюбовал местечко у романской церкви, бывало, слушая и проповеди португальских священников — в Индии сохранились земли, где все еще бесчинствовали португальцы. Внутрь меня — грязного, босого, с отросшими волосами и бородой — не пускали, но я всегда мог стоять у входа. Один из благородных сеньоров счел мое присутствие оскорбляющим его особу. Изо дня в день он гнал меня от ворот церкви, видно считая ее своей собственностью. Изо дня в день его слова проносились мимо меня, точно ветер. Тогда он выхватил пистолет — благо старого образца, двухзарядный, со свинцовыми кругляшами, и выстрелил. Он стрелял по ногам, одна пуля угодила в латеральную широкую мышцу — опять же не подозреваю, откуда знаю теперь ее название. Видимо, общение с хирургом, сдабривающим свою речь сплошь латынью, не прошло даром.

Одной рукой сжимая палку, другой я проверил, жив ли Юлбарс. Живой, но оглушенный. Элен будет недовольна — это ее любимец. Я очень сожалел… А закон кармы сработал, однако, мгновенно. Я изувечил тигра, а Давид — меня, не прошло и доли секунды.

Оставив животное хрипеть от боли, я подхватил свои пожитки, понесся к стеклу.

Насилу добрался до края — казалось, угодья доктора никогда не кончатся, пробежав, наверное, с четверть часа, уже не надеясь достигнуть конца, думал, заплутал во тьме. И страшно обрадовался, когда нащупал стеклянную дверь, всю ее измазав кровью, — та была чуть притворена. Добрался до каменной стены, не помня себя, влез наверх, пользуясь неровностью кладки, перебросил скарб и спрыгнул.

Спрыгнул, совершенно не подозревая, что стену омывал залив. Чудом не разбился!

Дом Иноземцева был построен на насыпном полуострове, состоящем из больших каменных глыб. Падая и обдирая спину, я вспомнил слова Элен, мол, перелезть стену мне не составит труда. Она не предупредила ни о разгуливающем по оранжерее хищнике, ни о том, что внизу у подножия стены меня будут ждать острые скалы. Кажется, мне вовсе не хотели даровать свободу, а напротив — отнять жизнь, заставить умолкнуть навеки. Я, должно быть, видел слишком многое. Но мне повезло, не знаю, каким чудом. Видно, я родился в рубашке, или же, как и все дураки, имел особенную везучесть.

Сначала я кое-как выполз из воды, присел у подножия, ощупал кости, потом принялся соображать, куда податься. Вспомнил, что имел при себе палку и сверток. Все мое добро плавало на поверхности, искать не пришлось. Только проплыть метров десять туда и обратно.

С пулей под ключицей это оказалось делом не простым, но моя бумажная одежда изорвалась в клочья — делать было нечего. Хоть и говорила Элен, что прогулки голышом по улицам Нью-Йорка — занятие вполне заурядное, но не хотелось привлекать публику к моей скромной особе таким нелепым манером.

К утру следующего дня, в мокрой полосатой тройке и пальто, перекошенном от моих попыток отжать из твида воду, я добрался до Манхэттена.

Сначала я шел вдоль железнодорожного полотна. Пару раз мне пришлось сойти в сторону, ибо рельсы начинали дребезжать под бегущим по ним составом. Я переходил к дороге, но и с нее, когда раздавался рев проезжающих автомобилей, приходилось сворачивать на обочину и вновь возвращаться к шпалам. Так я и вилял, прячась порой в кустах, все еще чувствуя себя преступником, бежавшим из заключения, пока не остановилось одно авто и человек за рулевым колесом не подал настойчивый сигнал клаксоном. Брезжил рассвет, и бежать, прятаться в кусты было глупо.

— Эй, сэр, — помахал мне джентльмен с гладко выбритым лицом, в котелке и сером узком пальто, из-под рукавов коего выглядывали белые перчатки. — Вам не нужна помощь?

Я было струсил и едва все-таки не дал деру, но джентльмен на легкой вуатюретке, подобной той, на которой рассекала Зои, предложил довезти меня до города. Я сел, надеясь, что его не слишком испугал мой вид. Казалось, молодой человек вовсе не заметил ни моей мокрой одежды, ни кровавых пятен у воротника. Он беспечно о чем-то рассказывал, порой задавал ничего не значащие расхожие вопросы: куда иду, не хочу ли подзаработать на картофельных плантациях. На что я отрицательно помотал головой, проронив, что в Нью-Йорке проездом и спешу вернуться во Францию, откуда прибыл по родственным делам. Ответ мой почему-то насмешил моего нового знакомого. Но более обо мне мы не заговаривали. Он перевез меня через мост, сказал, где могу найти постоялый двор, даже порекомендовал один.

В одной из множества недорогих гостиниц, расположенной в районе, что звался «Южнее Хоустона», где все постройки были старые, чуть обветшалые и не выше пяти этажей, я нашел уютное пристанище. Приятно было вновь ощутить себя в царстве родного столетия — на протяжении длинной улицы ни одного небоскреба, голые деревья, аккуратные палисадники, обещавшие обильное цветение весной, бесконечная лента старинных фасадов в палитре от терракотового до светло-бежевого и чистые дорожки. Улица была совсем узкой, потому стояла радующая душу тишина, но нет-нет да проносился зеленый кабриолет-такси, настырно протискиваясь меж островками палисадников. И только вдалеке в туманной, голубой дымке, где раскрывались кирпичные объятия фасадов, восставала картинка из параллельного, воображаемого мира — абрис будто отлитой из малахита величественной фигуры с протянутым в небеса факелом и убегающая в облака лестница — Бруклинский мост.