– За то, что вошла некстати? Нет, я что-то сказала тебе не то. Я всегда говорю не то. Не то, что тебе хотелось бы слышать. Надерзила, указывать взялась, хозяин такое не любит. Хотя постой, тебе же плевать было на шрамы, ты сам об этом сказал, когда шнуром этим…

Все поганые мысли, от которых последнее время кое-как удавалось отмахиваться, взрыли сознание, покрытое корочкой, вылезли наружу, как волдыри. Воспоминания о том дне, которые превращали в ад мою черепную коробку, грудную клетку, обнажая все самое неприглядное и больное.

– Да чтобы ты… Чтоб тебя… – Порывисто отстегнув ремень, я выскочила из машины, жадно глотая разгоряченный воздух, будто это последний раз, когда я дышу. – Я не понимаю почему, Ланкмиллер! Что я тебе такого сделала?!

Это был больше крик отчаяния, я и не рассчитывала на ответ. Да и сам ответ вряд ли бы исправил хоть что-нибудь. Я напоминаю ему Амалию. Я постоянно существую где-то вокруг со всей своей несуразностью, неуместной дерзостью и Англией. Ходячая ошибка, которую не исправить.

– Кику, сядь в машину, – короткий и ледяной приказ.

Все, чего я заслужила. Пошел ты. Иди ты к черту. Я спрятала лицо в ладонях, пытаясь справиться с эмоциями до того, как это выведет мучителя из себя, чувствуя, как распирает ребра так, что они трещат. Хлопнула дверца. Тоже вышел, значит.

– Достаточно истерик. Садись.

– Какой же ты все-таки урод, Кэри, – из груди вырвался судорожный вздох. – За то, что ты сделал со мной, я не смогу… п-простить тебя никогда.

– Не нужно меня прощать, просто сядь в машину! – Мучитель до пугающего редко повышал голос, и это всегда сковывало, как цепь, – тут особенно не ослушаешься.

– Скажи мне одну вещь. За что на самом деле… За что ты на самом деле… – Спазмы в горле не давали договорить, поэтому я уже отчаялась услышать ответ, как вдруг Ланкмиллер все-таки сказал его.

Кэри сказал его. Наклонившись ко мне, выдыхая в самое ухо.

– Я просто сорвался на тебе тогда, злость выпустил. Довольна? Это хотела услышать? – Мучитель нависал надо мной, обеими руками опираясь о машину, чтобы я окончательно почувствовала себя загнанной в угол, ничтожной и уязвимой.

Я вдруг рывком замахнулась на него. Просто Ланкмиллер так прямо отчеканил свое признание, что у меня аж в груди вспыхнуло, и сделала я это скорее от неожиданности, повинуясь подсознательному инстинкту вернуть ему ту боль, которую он причинил. И ударила бы, не перехвати мучитель мою руку.

Сухой степной ветер жег почему-то щеки, потихоньку вытягивая из нас жизнь. Так тихо стало, что слышно насекомых в пожухлой траве. Секунды тянулись, мучитель ничего не говорил, стискивая по-прежнему перехваченное запястье.

– Ладно, хорошо. Отпусти. Я сяду, – голос охрип от нервов, звучал надломленно.

И тут я заметила, что Кэри рассматривает шрамы, оставшиеся запястье. Не знаю, о чем он думал. Может, вспоминал, как мы по обе стороны двери сидели тогда.

Ланкмиллер наконец отпустил меня и обернулся спиной, прикрывая глаза от солнца. Осведомился негромко и измученно:

– Думаешь, я не знаю, что поступил, как сволочь? Тебе легче станет, если я на колени перед тобой встану, чтобы прощения просить? Ты простила бы? Кику, ну что тебе от меня нужно?

– Не встанешь, Ланкмиллер. – Я вернулась в душную машину, роняя себя на сиденье: ноги держали плохо. – И все, что мне нужно, это человеческое отношение.

Кэри кивнул с таким видом, как будто этим ответом я только окончательно его разочаровала, не оставив надежд. Больше мы не разговаривали.

Минут через пятнадцать, может, утомившись от эмоционального перенапряжения или от унылого однообразия дороги, я обнаружила, как постепенно отяжелели мысли, стали вязкими и ленивыми, а вскоре и вовсе утащили меня в дремоту.

Я, видимо, еще не совсем проснулась, поэтому не сразу сообразила, чего от меня требовал Ланкмиллер. Ну черт возьми, ну что за день сегодня такой. То садись в машину, то вылезай из машины… Определился бы уже.

Впрочем, из машины я скорее выпала, чем вылезла, а потом еще со злостью хлопнула дверцей. Я рисковала получить по шеям за порчу имущества, на деньги от продажи которого можно было прожить безбедную жизнь без учета инфляции. Но у судьбы оказалось куда более изощренное чувство юмора. В итоге получила я не от Кэри, а от все той же несчастной дверцы, и тут же очень громко и страдальчески взвыла, прижимая к груди руку с прищемленным пальцем.

Сначала мне вообще показалось, что его оторвало, и на месте ногтя находится какое-нибудь кровавое месиво в лучших традициях фильмов ужасов. И ведь только недавно перелом затянулся, теперь вот это! Если это проклятие, то какое-то невероятно жестокое – колени дрожат от боли.

Мои бешеные пляски с бубном и завываниями Ланкмиллеру, видимо, надоели, поэтому он попытался взять вопрос в свои руки.

– Дай я посмотрю, – развернул меня к себе за плечи совсем без труда, как будто не человека, а тряпичную куклу, может, оттого я и шуганулась. Вздрогнула и отступила сразу шага на три назад.

– Не бойся, Кику, ты чего? – Он так серьезно это спросил, будто не был причиной моего страха, будто это не его одних только пощечин можно спокойно было насчитать штук десять.

Ланкмиллер, видимо, сам все это понял, поэтому сдался и чуть отступил назад.

– Когда закончишь со страданиями, приходи в дом, посмотрим, что можно сделать, неловкое ты существо. – Насмешка и раздражение, ровно две эмоции, что я у него вызывала.

И правильно Ричард говорит: это надо уметь. Гребаный талант притягивать боль во всех ее выражениях.

Вокруг ничего не было, небольшой двухэтажный дом стоял в буквальном смысле почти посреди степи. По правую руку от входа – плотные заросли, за которыми под обрывом плескалось море, так, во всяком случае, сказал Ланкмиллер. А по левую – сосновый лес, шагах, наверное, в семистах. Ветер приносил сюда запах разогретой на солнце хвои. Более не было ничего. И никого. Наверняка ни единой живой души на километры вокруг. От этого осознания ясно стало, ради чего Ланкмиллер привез нас именно сюда – уединение.

Это слегка пугало меня. Здесь ведь не будет ни Марко, ни Феликса, которым обычно я так хорошо плакалась в жилетку, – здесь даже Генриха не будет. Только мы.

Медленно переваливаясь по небу, меняя форму и пушась, над степью начали собираться густые темные облака, не такие монотонные и безнадежно серые, как в Шеле, а тяжелые, видимо, грозовые. Да и в воздухе уже заметно парило. Поеживаясь то ли от ветра, то ли оттого, что вдруг стало не по себе, я поплелась под крышу.

– С одной стороны, плохо иметь дом, о котором почти никто не знает, – рассуждал Ланкмиллер, проводя рукой по деревянному столу и сдувая с пальцев пыль.

Удивительно, как он сможет обходиться без слуг целых две недели. Сам-то пылью не покроется?

Дом пришлось осматривать в спешке, потому что Ланкмиллер не планировал в нем надолго задерживаться сейчас.