Здесь я узнал, что шел январь 1908 года. Я пробыл у доктора больше месяца.

Мою одежду тотчас привели в должный вид, и я, отоспавшись, спустился к обеду в просторный холл в отглаженном пиджаке. Уселся за столик в самом дальнем углу, у окна, которое оказалось разбитым, — на подоконнике еще лежала пара осколков. Это была единственная в зале прореха, впускающая свежий воздух, потому я к ней тотчас и устремился. Но прежде чем хозяин, подошедший взять мой заказ, начал беседу со мной, он велел одному из работников заведения убрать осколки и заклеить облюбованное мною окно старыми газетными листами.

Спустя некоторое время, когда я закончил трапезу и наслаждался горячим чаем и видом улицы, потонувшей в красках заката, явился паренек. Бесцеремонно он положил на мой столик газеты, принялся сгребать разбитое стекло, потом развернул первый газетный лист и приставил его к пустой раме. Мой окоём был заслонен пожелтевшей и смятой страницей, на первой полосе которой я увидел знакомый дом. И в ужасе вырвал газету из рук недоуменно воззрившегося на меня паренька.

Это было издание «Нью-Йорк Вордс», под причудливом шрифтом красовалась фотография: оранжерея Иноземцева, левое крыло — аккурат, где я провел почти месяц, — почернело от огня. Множество пожарных, телеги, груженные бочками, сутолока.

И статья от 14 марта 1905 года, возвещающая о трагической гибели русского ученого И. Иноземцева.

— Погодите, — попросил я, не поднимая головы, — дайте дочитать.

Накануне демонстрации аппарата, который будоражил ученые умы Америки не первый год — новое слово в науке и технике, — произошел пожар. Он полностью уничтожил лабораторию доктора, все записи, его самого и еще троих американских граждан, один из которых был крупный финансист Джон Френсис Спенсер, построивший больницу в штате Оклахома на благотворительных началах. Двое других — доктор наук из Колумбийского университета, преподававший физику, и хирург из вышеназванной оклахомской больницы.

Сначала выпуски «Вордс» шли по порядку, и в следующем номере я увидел фото похорон доктора. Через два или три номера — статья о том, что финансист Спенсер по завещанию, написанному за неделю до происшествия, оставил треть своего состояния оклахомской больнице, где, используя какую-то таинственную методику, проводили операции по трансплантологии конечностей.

Семья погибшего требовала расследования.

Я бы тоже, черт возьми, его потребовал.

Задержав дыхание, я стал листать номер за номером, ища новые упоминания о докторе. Пробегая глазами по заголовкам, я откладывал найденное в стопку, останавливаясь на наиболее интересных местах.

«Прекратила функционирование больница в Оклахоме. Русский доктор унес в могилу секрет работы своего высокочастотного аппарата», — гласил очередной заголовок. И под ним рассказ о том, что метод трансплантологии, выбранный доктором Иноземцевым, перестал действовать аккурат с момента его смерти. Несколько машин, собранных им, просто не стали эффективными с больными, которых подключали медбратья и другие доктора. Ранее с аппаратами работал лишь сам Иноземцев.

Следующая заметка об Иноземцеве сообщала, что тот выжил, мол, успел отползти в коридорное ответвление, коих было превеликое множество: коридоры оплетали дом доктора, как паутина. На газете значилась дата — ноябрь 1905-го. В статье подробно расписывалась планировка удивительного дома на Лонг-Айленде, снабженного потайными тоннелями, откуда можно было наблюдать через специальные зеркала за теми, кто находился в комнатах. С одной стороны зеркала были прозрачными, с другой — покрыты отражающим составом. Изобретенные совсем недавно, они получили распространение в психиатрических больницах — нововведение, облегчающее наблюдение докторов за пациентами.

Статью венчал коллаж: черный цилиндр, выпуклые очки и респиратор с огромным клювом. Доктор стоял в длинном пальто, повернув голову в сторону так, что отчетливо выделялся клюв. В руках, затянутых перчатками, держал трость. И было во всей этой фигуре нечто жуткое, но вместе с тем комичное, насмешливое и таящее зло. Таким хотели видеть Иноземцева газетчики. Он не дал себя сфотографировать, нашлись умельцы, которые создали ему отменный образ безумного Доктора Чумы.

Я оторвал глаза от пожелтевшей бумаги. Как же все это странно…

Мое адвокатское нутро тотчас закипело, забурлило, будто готовящийся тронуться паровоз. История с доктором уж слишком дурно пахла. Эти люди-полукуклы, полукалеки, сам он вечно замотан, боится света все равно что вурдалак, сумасбродная дочь и сын-тихоня, которого величают инвалидом, что, однако, не помешало ему стрелять из ружья, используя обе руки.

Я поднялся, прихватив отобранные газеты, дабы тщательней разобрать статьи в тишине номера.

Но тут чья-то тяжелая рука опустилась на мое плечо, заставив колени подогнуться.

Сверху — а я парень шесть футов росту — на меня смотрел грузный фермер в кожаных штанах, толстой рубахе, кое-как заправленной в подтяжки, за спиной его болталась шляпа-стетсон, повисшая на шнурке. Лицо, обрамленное рыжей всклокоченной бородой и бакенбардами, я видел впервые.

Он чуть нагнулся, и, стрельнув глазами вправо-влево, очевидно проверяя, не подслушивает ли кто, заговорщицки проронил:

— Я с Лонг-Айленда. Сегодня ночью вы незаконно пересекли мое картофельное поле. То место, откуда вы явились, — земли моего соседа — русского чудака, продавшего душу дьяволу.

Потом выпрямился и, зацепив большими пальцами подтяжку, чуть качнулся назад на каблуках, окатив меня оценивающим взглядом.

— Если только не пересекли океан вплавь и не бросили якорь в нашем заливе, — добавил он.

Я молча разглядывал незнакомца, составляя в мыслях план, как выбить ему из-под ног почву и быстро покинуть гостиницу.

— Мое имя Ласко Фечер, — настойчиво продолжал незнакомец. — И я не уйду, пока не узнаю, что вы, черт возьми, делали у моего соседа на скалах.

— Убегал, — коротко ответствовал я, открытым и ясным взглядом взирая в глаза фермеру. Мой ответ несколько удовлетворил его — сосредоточенно-напряженное лицо, наполовину сокрытое рыжей бородой, смягчилось. Мне даже показалось, что во взгляде его мелькнуло сочувствие. — А вы, должно быть, следили за мной?

— Любой на моем месте поступил бы так же. Вы не знаете, кто таков этот доктор Иноземцеф. — Фамилию доктора американец произнес на странный непривычный лад.

— О! Я как раз знаю его двадцать лет. И прибыл повидать.

— А удирали отчего?

Я было открыл рот, чтобы ответить, но не сразу подобрал слов, да и причину великану называть не хотелось. Мне бы пришлось застрять с ним в беседе на многие часы — в двух словах не объяснить, зачем я провел у господина Иноземцеф более месяца. Кроме всего прочего этого делать никак было нельзя — мне не хотелось попасть в тюрьму за вынашиваемую мысль об убийстве, которое я едва не совершил, или загреметь в психиатрическую лечебницу за теософские убеждения.