Она сложила лист, спрятала его обратно в карман, встала ипригладила юбку.

— Ее смерть для меня удар, знаете ли… И сейчас я очень зла,на фрау Шмитц и на вас. Ну, да что там, идемте.

Она снова пошла впереди, на этот раз молча. Ханна лежала вбольничном блоке в маленькой комнатке. Нам едва хватило места встать междустеной и каталкой. Начальница откинула простыню.

Вокруг головы Ханны был повязано полотенце, чтобы поддержатьподбородок в приподнятом положении до наступления трупного окоченения. В еелице не было ни особого умиротворения, ни особой муки. Оно выглядело застывшими мертвым. По мере того как я продолжал смотреть на него, в его мертвых чертахмне мерещились живые, в старых — молодые. Так, наверное, бывает со старымисупружескими парами, думал я; для нее в старике всегда сохраняется егоюношеский облик, а для него в старухе — красота и грация молодой девушки.Почему я не видел этого эффекта неделю назад?

От слез я удержался. Когда начальница через какое-то времявопросительно посмотрела на меня, я кивнул, и она снова расправила простыню надлицом Ханны.

Только осенью я смог выполнить поручение Ханны. Дочь жила вНью-Йорке, и я воспользовался конференцией в Бостоне, чтобы передать ей деньги:чек на сумму, имевшуюся на сберкнижке, и банку из-под чая с наличными деньгами.Я написал этой женщине, представился как историк-правовед и рассказал немного опроцессе. Я сказал, что был бы очень благодарен ей, если бы она позволила мневстретиться с ней. Она пригласила меня к себе на чай.

Я ехал из Бостона в Нью-Йорк на поезде. Леса блистали своейкоричневой, желтой, оранжевой, красно-коричневой и коричнево-красной раскраскойи ярким, пылающе-красным цветом клена. Мне вспомнились вырезки с осеннимипейзажами в камере Ханны. Когда от стука колес и раскачивания вагона язадремал, я увидел Ханну и себя в доме посреди пестрых от осени холмов, черезкоторые ехал поезд. Ханна в моем сне была старше, чем в то время, когда япознакомился с ней, и моложе, чем тогда, когда я снова увидел ее, старше меня,красивее, чем раньше, ставшая с возрастом еще более спокойной в своих движенияхи еще более уверенно чувствующая себя в своем теле. Я видел, как она вышла измашины и взяла в руки пакеты с покупками, видел, как она двинулась через сад кдому, видел, как она поставила пакеты и стала подниматься впереди меня полестнице. Тоска по Ханне охватила меня с такой силой, что мне сделалось больно.Я отбивался от этой тоски, возражал ей, что она совершенно неправильно передаетнашу реальность, реальность нашего возраста, нашей жизни. Как это Ханна,которая не говорила по-английски, могла вдруг жить в Америке? И машину водитьона тоже не умела.

Я очнулся от дремы и снова вспомнил, что Ханна была мертва.Я также осознал, что тоска привычно возвращала меня к Ханне, не касаясь ееконкретно. Это была тоска по дому.

Дочь жила в Нью-Йорке на маленькой улочке неподалеку отЦентрального парка. По обе ее стороны стояли старые дома рядовой застройки изтемного песчаника с лестницами из того же темного песчаника, ведущими на первыйэтаж. Это являло собой строгую картину: дом за домом, фасады почти один в один,лестница за лестницей, деревья, совсем недавно посаженные через равномерныеинтервалы, с редкими желтыми листьями на тонких ветвях.

Дочь подавала чай перед большими окнами с видом на маленькиесадики внутри прямоугольника домов — то зеленые и пестрые, то заваленные однойрухлядью. Как только мы сели, чай был разлит, сахар в него добавлен и размешан,дочь перешла с английского, на котором она поздоровалась со мной, на немецкий.

— Что вас привело ко мне?

Прозвучало это не то, чтобы приветливо, и не то, чтобынеприветливо; в ее голосе была слышна крайняя деловитость. Все в ней создавалоделовое впечатление: осанка, жестикуляция, одежда. Ее лицо было до странногобезвозрастным. Так выглядят лица, перенесшие пластическую операцию. Но, можетбыть, оно просто застыло от раннего горя — мне никак не удавалось вспомнить еелицо во время процесса.

Я рассказал о смерти Ханны и о ее поручении.

— Почему я?

— Думаю, потому, что вы единственная, оставшаяся в живых.

— И что же мне делать с этими деньгами?

— Все, что вы сочтете нужным.

— И тем самым отпустить фрау Шмитц ее грехи?

Сначала я хотел возразить, но Ханна в самом деле требоваласлишком многого. Годы тюрьмы должны были быть не только искуплением ее вины;Ханна сама хотела вложить в них смысл, и она рассчитывала получить этимпризнание. Я сказал это.

Дочь покачала головой. Я не понял, хотела ли она этимотвергнуть мое предположение или отказать Ханне в признании.

— А вы не можете дать ей признания без отпущения грехов?

Она засмеялась.

— Вы хорошо к ней относитесь, не правда ли? Что вас,собственно, связывало?

Я чуть помедлил.

— Я был ее чтецом. Я начал читать ей, когда мне былопятнадцать, и продолжил потом, когда она сидела в тюрьме.

— Как это вам…

— Я посылал ей кассеты. Фрау Шмитц почти всю свою жизнь быланеграмотной; она только в тюрьме научилась читать и писать.

— Почему вы все это для нее делали?

— Я в пятнадцать лет имел с ней любовную связь.

— Вы имеете в виду, вы спали с ней?

— Да.

— Какой жестокой была эта женщина! Вам удалось избавиться оттого, что она, когда вам было пятнадцать… Впрочем, нет, вы сами сказали, чтоснова начали читать ей, когда она была в тюрьме. Вы были когда-нибудь женаты?

Я кивнул.

— И ваш брак был коротким и неудачным, и потом вы больше неженились, и ребенка, если он у вас есть, вы отдали в интернат.

— Это можно сказать и о тысячах других людей; для этого ненужно иметь связь с фрау Шмитц.

— Скажите, у вас, когда вы в последние годы имели с нейконтакт, не было такого чувства, что она знает, что она сделала с вами?

Я пожал плечами.

— Во всяком случае она знала, что она сделала с другими влагере и во время марша. Она не только сказала мне об этом, она такжеинтенсивно занималась этим вопросом в последние годы в тюрьме.

Я рассказал ей о том, что услышал от начальницы тюрьмы.

Дочь встала и принялась большими шагами расхаживать покомнате.

— О какой сумме денег идет речь?