взгляд, улыбнется и сразу пленит

 обаяньем родившихся чар

И с дворцовых красавиц румяна и тушь

 словно снимет движеньем одним.

Раз прохладой весенней ей выпала честь

 искупаться в дворце Хуацин,

Где источника теплого струи, скользя,

 омывали ее белизну.

Опершись на прислужниц, она поднялась —

 о, бессильная нежность сама!

И тогда-то впервые пролился над ней

 государевых милостей дождь.

Эти тучи волос, эти краски ланит

 и дрожащий убор золотой...

За фужуновым пологом в жаркой тиши

 провели ту весеннюю ночь.

Но, увы, быстротечна весенняя ночь, —

 в ясный полдень проснулись они.

С той поры государь для вершения дел

 перестал по утрам выходить.

То с любимым вдвоем, то при нем на пирах,

 от забот не уйдет ни на миг,

И в весенней прогулке всегда она с ним,

 и ночами хранит его сон.

Их три тысячи — девушек редкой красы —

 было в дальних дворцах у него,

Только ласки, что им предназначены всем,

 он дарит безраздельно одной.

В золотой она спальне украсит себя,

 с нею, нежной, пленительней ночь.

А в нефритовой башне утихнут пиры,

 с нею, пьяной, милее весна.

Многочисленным сестрам и братьям ее

 во владение земли он дал,

И завидного счастья немеркнущий свет

 озарил их родительский дом.

И уже это счастье под небом у нас

 для отцов с матерями пример:

Их не радует больше родившийся сын,

 все надежды приносит им дочь...

Высоко вознесенный Лишаньскии дворец

 упирался в небесную синь.

Неземные напевы, с ветрами летя,

 достигали пределов страны.

Песни тихий напев, танца плавный полет,

 шелк струны и свирели бамбук...

Целый день государь неотрывно глядел,

 на нее наглядеться не мог...

Загремел барабана юйянского гром,

 затряслась под ногами земля.

Смолк, изорван "Из радуги яркий наряд,

 из сверкающих перьев убор".

Девять врат во дворцы государя вели,

 дым и пыль их закрыли от глаз.

Это тысячи всадников и колесниц

 держат путь в юго-западный край.

Шевелятся драконы расшитых знамен —

 и идут. И на месте стоят.

От столицы на запад, они отошли

 за сто ли. И недвижны опять.

Непреклонны войска. Но чего они ждут,

 что заставит в поход их пойти?

Брови-бабочки — этого ждали они —

 наконец перед ними мертвы!

Наземь брошен цветной драгоценный убор,

 не украсит ее никогда

Перьев блеск изумрудный, и золото птиц,

 и прозрачного гребня нефрит.

Рукавом заслоняет лицо государь,

 сам бессильный от смерти спасти.

Обернулся, и хлынули слезы и кровь

 из его исстрадавшихся глаз...

Разнося над селеньями желтую пыль,

 вечный ветер свистит и шумит.

Там мосты и тропинки, кружа в облаках,

 ввысь ведут до вершины Цзяньгэ.

Под горою Эмэй там, в долине пустой,

 проходящих не видно людей.

Боевые знамена утратили блеск,

 и тусклее там солнечный свет.

Край тот Шу — с бирюзовыми водами рек

 и вершинами синими гор.

Мудрый наш властелин там в изгнанье ни днем

 и ни ночью покоя не знал.

Бередящее душу сиянье луны

 видел он в отдаленном дворце.

Все внутри обрывающий звон бубенцов

 слышал он сквозь ночные дожди...

С небесами земля совершила свой круг.

 Возвращался Дракон-государь.

Подъезжая к Мавэю, поник головой

 и невольно коня придержал.

Здесь, в Мавэе, под памятным этим холмом,

 на сырой этой грязной земле

Как узнает он место, где яшмовый лик

 так напрасно похитила смерть?

Друг на друга властитель и свита глядят,

 их одежда промокла от слез,

И к воротам столицы они на восток

 едут дальше, доверясь коням.

Воротились в Чанъань. Вид озер и садов

 все такой же, как в прошлые дни,

И озерный фужун, как всегда, на Тайи,

 те же ивы в Вэйянском дворце.

Как лицо ее нежное — белый фужун,

 листья ивы — как брови ее.

Все как было при ней. Так достанет ли сил

 видеть это и слезы не лить?

Снова веснами персик и слива цветы

 раскрывали под ветром ночным.

Вновь осенний утун с опадавшей листвой

 расставался под долгим дождем.

Государевы южный и западный двор

 зарастали осенней травой.

На ступени опавшие листья легли,

 и багрянца никто не сметал.

У певиц, что прославили "Грушевый сад",

 в волосах белый снег седины,

Для прислужниц, заполнивших Перечный дом,

 юных лет миновала весна.

К ночи в сумрачных залах огни светлячков

 на него навевали печаль,

И уже сиротливый фонарь угасал,

 сон же все не смежал ему век.

Не спеша, не спеша отбивают часы —

 начинается длинная ночь.

Еле светится-светится в небе Река,

 наступает желанный рассвет.

Стынут в холоде звери двойных черепиц.

 Как приникший к ним иней тяжел!

Неуютен расшитый широкий покров.

 Кто с властителем делит его?

Путь далек от усопших до мира живых.

 Сколько лет, как в разлуке они,

И ни разу подруги погибшей душа

 не вошла в его тягостный сон...

Из Линьцюна даос, знаменитый мудрец,

 пребывавший в столице в тот век,

Чист, был сердцем и высшим искусством владел

 души мертвых в наш мир призывать.

Возбудил сострадание в нем