старинном духе, пропел их и подарил ей. Всего в стихах шестьсот двенадцать слов. Называются они «Пипа».

Мы там, где Сюньяна берег крутой,

 прощаемся ночью с гостем.

На кленах листва и цветы камыша

 шуршат под осенним ветром...

Хозяин сошел у причала с коня,

 за гостем садится в лодку.

И подняты чарки, и выпить пора, —

 сюда бы гуань и струны!

Но нам не приносит веселья хмель:

 гнетет нас близость разлуки.

В минуту прощанья бескрайней волной

 река луну затопила.

Мы слышим, как вдруг над простором вод

 пропела пипа знакомо.

Хозяину жаль возвращаться домой,

 и гость забыл о дороге.

И ловим мы звуки, готовы спросить:

 "Кто в лодке играет, скажите?"

Замолкла пипа, и опять тишина,

 и мы спросить не успели.

Но мы уже стали бортом к борту,

 к себе приглашаем в гости.

Подлил я вина, прибавил огня,

 и пир начинаем новый.

На наш многократный и долгий зов

 она наконец явилась.

Безмолвна в руках у нее пипа,

 лицо ее полускрыто.

Колки подвернула, рукой до струн

 дотронулась, дав звучанье.

Еще и напева-то, собственно, нет,

 а чувства уже возникли.

Пока еще глухо струны поют,

 в их каждом звуке раздумье,

Так, словно пойдет о жизни рассказ,

 в которой счастья не будет.

Глаза опустила и, вверясь руке,

 играет она, играет,

О том, что на сердце у ней лежит,

 нам все без утайки скажет.

Струну прижимает и гладит струну,

 то книзу, то вверх ударит.

Сыграла "Из радуги яркий наряд",

 "Зеленый пояс" играет.

И толстые струны "цао-цао" — шумят,

 как злой, торопящийся ливень,

И тонкие струны "тье-тье" — шелестят,

 как нежный, доверчивый шепот.

"Цао-цао" — шумят, шелестят — "тье-тье",

 сплетя воедино все звуки,

И крупных и мелких жемчужин град

 гремит на нефритовом блюде.

Щебечущей иволги милая речь

 скользит меж дерев расцветших.

Во тьме захлоблувшийся чистый родник

 бессилен сквозь лед пробиться.

И лед запирает движенье воды,

 и нет их, застыли струны.

И струны застыли, как будто их нет,

 молчанье на миг настало.

А в нем притаившаяся печаль,

 невысказанная досада.

Да, это молчание в этот миг,

 пожалуй, сильней звучанья...

Внезапно серебряный треснул кувшин,

 на волю стремится влага.

Вдруг всадник в железных латах летит,

 мечом и копьем громыхая.

Пластину, которой играет, она

 поставила посередине.

Кончается песня. Четыре струны

 невидимый шелк разорвали.

И в лодках недвижных, в одной и в другой,

 царит тишина немая...

Мы видим, как в лоне осенней реки

 белеет луны сиянье.

Молчит. И пластину от струн отняла,

 и снова меж струн вонзила.

По складкам на платье рукой проведя,

 с почтением строгим встала.

И так начинает: "Я родилась

 в столице нашей Чанъани.

Мы жили — вы знаете Хамалин? —

 в веселом этом предместье.

Мне было тринадцать, когда вполне

 игрою я овладела.

В дворцах, где искусствам учили нас,

 слыла я одной из первых.

Сыграю, и сразу же ждет меня

 восторг игроков известных.

Украшусь, и вслед поднимается мне

 певиц знаменитых зависть.

Удинские юноши наперебой

 мне ткани преподносили.

За каждую песню багряным шелкам

 я счета уже не знала.

Поклонники сколько гребенок моих

 сломали, стуча под напевы.

На скольких юбках из алой парчи

 следы от вина остались.

Веселье и смех заполняли год,

 другой наступал похожий.

Осенние луны и ветры весны

 бездумные проносились.

С врагом воевать отправился брат,

 а вскоре сестры не стало.

На смену ночам восходила заря,

 моя красота поблекла.

И меньше людей у моих ворот,

 и конь оседланный реже...

И я, постарев, согласилась пойти

 к торговому гостю в жены.

Торговому гостю прибыль важна,

 легка для него разлука,

И в месяце прошлом еще в Фулян

 он чай покупать уехал.

А я но реке вперед и назад

 в пустой разъезжаю лодке,

И светлой луны и речной воды

 меня окружает холод.

Когда же глубокой ночью мне вдруг

 приснятся юные годы,

Я плачу во сне, по румянам текут

 ручьями красные слезы..."

Когда нас тревожила пеньем пипа,

 уже я вздыхал невольно.

А тут еще этот ее рассказ, —

 и я не сдержу стенаний.

Мы с нею сродни: мы у края небес

 затеряны и забыты.

И мы повстречались; так нужно ли нам

 заранее знать друг друга!

"Прошел уже год с той поры, как я

 покинул столичный город,

И в ссылке живу, и в болезнях лежу

 вдали от него, в Сюньяне.

Сюньян — городок захолустный, глухой,

 ни музыки в нем, ни пенья.

Я за год ни разу здесь не слыхал

 шелк струн и бамбук гуаня.

Живу па Пэньцзяне, у самой реки,

 в сырой туманной низине.

Лишь горький бамбук да желтый тростник

 одни мой дом окружают.

С утра и до вечера в этих краях

 что мне достается слышать?

Кукушки надрывный, до крови, плач

 да крик обезьян тоскливый.

В цветущее ль