– Не слушай Кольку, – Борис сообразил, что уплелуже, кажется, не свою порцию картошки, – другого себе найди, которыйпротив родителя тебя настраивать не станет.

– Да где ж тут найдешь? – Девка снова стрельнулаглазами на Бориса, и он понял, что она явно не промах. Поглядев зазывно, онапротянула ему крынку с молоком. Молоко было топленное в печи, с розовой пенкой,и Борис посмотрел на хозяйскую дочку с нежностью.

Тут ввалился Саенко, держа на плече узел с одеждой.

– Ох и подлый же народ в этом городе! – возмущалсяон. – Денег дерут просто страшное количество, а одежонка-то ежели посовести, то дрянь дрянью!

Борису достались галифе из странной материи, про которуюСаенко сказал, что называется она чертова кожа, и солдатская шинель собрезанными полами. Еще Саенко достал из мешка темную, сильно ношенную рубаху исокрушался, что не заметил, что рукав с дыркой.

– Обманула, подлая баба! – вздыхал он. –Подсунула срам такой!

Мари молча взяла свое и скрылась в бане. Девка ахнула иубежала, чтобы вернуться через минуту и протянуть Борису новую мужскую рубахубелого полотна, расшитую крестом.

– Для Кольки вышивала, да все равно папаша несогласится… – Голос ее дрогнул, и Борис просто вынужден был изблагодарности расцеловать девушку в обе щеки.

– Поезд ждать не станет… – послышался ледянойголос Мари, – может быть, хватит мелким бесом рассыпаться перед каждойдевкой? Мы сюда приехали для того, чтобы дело делать! А некоторым одноразвлечение!

«Да уж, развлечение, – вздохнул Борис, вспомниввчерашний допрос в ГПУ, – что она на меня напустилась, уж не ревнует ли?Да нет, не может быть…»

Саенко уже теснил девушку к дверям. Мари поработала над собойотменно. Теперь перед Борисом стояла разбитная молодка в ладном кожушке,подпоясанном солдатским ремнем, широкой сборчатой юбке и лаковых полусапожках,про которые Саенко тут же заметил, что не иначе они от старого режима остались.На плечи Мари накинула полушалок в ярких розовых цветах. Однако выражение лицаоставалось все таким же брезгливо-насмешливым.

– Ну что, Матюша, – засмеялся Саенко, –хороша у тебя женушка?

– Если бы еще и лицо сменить, – тихонько ответилБорис, – а то щурится, как тигрица, шипит, как гадюка, того и гляди –укусит…

Он не знал, что, кроме зоркости глаз, что помогало стрелятьбез промаха, Мари обладала еще и отличным слухом, так что без труда расслышалаего слова.

Напоследок Саенко завязал Борису глаз черной повязкой ипопытался испачкать щеку чернильным карандашом, так чтобы получились следы отпороха, якобы взорвался снаряд слишком близко, что и выбило Борису глаз полегенде.

– Дай-ка я, – сказала Мари, – ты сто летпровозишься.

– Эй, я что, так и останусь потом с такой чернойщекой? – забеспокоился Борис.

– Не волнуйтесь, со временем все смоется, –насмешливо сказала Мари, – не пострадает ваша красота. Глаза закройте, какбы последний не повредить…

Мари легонько касалась его щеки, движения были мягкие,кошачьи. Борис приоткрыл глаз и встретился взглядом с Мари. На этот раз вглазах ее не было обычной насмешливости. И губы не кривились брезгливо, онибыли печально опущены вниз. Первый раз Борис видел ее так близко. Совсем рядомс ним была нежная щека и едва видный пушок над верхней губой, и он понял вдруг,что Мари – совсем молодая женщина, не старше его. Все портил ее взгляд, сразубыло видно, что она повидала многое, если не все, и пережила такое, чего неследует переживать женщине. Сейчас глаза ее смотрели с тоской, что Борис немедленнозажмурился.

– Долго вы еще возиться будете, – заворчалСаенко, – поезд и вправду ждать не станет…

Поезд подали всего на полтора часа позже срока, что, какобъяснил Саенко словоохотливый дедок в полушубке, нестерпимо воняющем козлом,являлось большой удачей.

Перрон тотчас заполонила шумная толпа пассажиров. Были туткрестьяне с тяжелыми торбами, они везли в город продукты, чтобы обменять их наодежду, обувь и соль. Были городские люди с такими же мешками – этим удалосьвыменять кой-какие вещички на муку и пшено. Были командированные, размахивающиекакими-то потрепанными бумагами с расплывшимися фиолетовыми печатями, этикричали, что им срочно, но их давили едва ли не сильнее, чем обычных людей.Были чумазые оборванные мальчишки – эти собирались ехать под вагонами, в ящикахс песком, а пока вполне можно было в суматохе спереть узел у зазевавшейся теткиили при большой удаче залезть в карман к командированному. Крестьяне-то грошипрячут так глубоко, что хоть раздень его до нитки – не отыщешь. А городскиеобыватели, те вовсе без денег, да и вещей у них не густо – все с себя сняли,чтобы харчей больше привезти.

– Ну, бывайте, граждане Коломейцевы, даст Бог – вПитере встретимся! – Саенко перехватил свой мешок покрепче, чтобы несрезали, и ввинтился в толпу.

– Куда прешь, куда прешь? – тут же послышалась егоскороговорка. – Ты как смеешь трудящегося человека в бок тыкать? Да ещеногу отдавил! Не старые времена, господин хороший! А еще шляпу надел!

Глядя на толпу, штурмующую двери вагона, Борис только покачалголовой:

– Да тут на куски разорвут! Или последний глаз выбьют!Однако ехать надо…

План выработали такой: Борис налегке влезет в вагон,проберется к окну и втянет туда Мари, в противном случае они рискуют либонавсегда остаться на станции, либо появиться в Петрограде в сильно попорченномвиде.

Борис удачно преодолел озверевшую толпу и добрался до дверейвагона, под конец ловко увернулся от безногого инвалида, который норовилиспользовать свой костыль не по прямому назначению, а увлеченно молотил им по головамближних пассажиров, с большим трудом оторвал от себя неприятного вида личностьс бегающими глазками, что нацелилась на карман его галифе, в котором, надосказать, лежал у Бориса только кисет, да и то полупустой, дал легкого тычкабеспризорнику, бросившемуся под ноги, и запрыгнул в вагон.

Тут дело пошло медленнее. Вагон был старый, еще царский,возможно, когда-то он был купейным. Теперь все внутренние перегородки быливырваны с мясом, а вместо полок настелены по бокам нары из неструганых досок.Пространство было уже забито людьми под завязку, а публика все прибывала. Бориспротив воли вспомнил эвакуацию из Новороссийска в девятнадцатом году. Тогдаостатки Белой армии рвались на пароходы, потому что по пятам шли красные, иплохо пришлось тем, кто остался, уж он-то это очень хорошо помнит…[8]

Тут люди продирались по вагону с таким остервенением, какбудто сзади их стерегли махновские пулеметы. Каждый смотрел на другого волком,каждый искренне желал соседу убраться ко всем чертям, чтобы появилось свободноеместо, каждый считал другого врагом.