Здоровенный краснорожий мужик отпихнул бабу с груднымребенком, едва не зашиб старика в пенсне, обругал его по матушке и плюхнул своймешок на верхнюю полку. Баба охнула, ребенок залился плачем.

– Полегче, дядя! – укоризненно сказалкрасноармеец, расположившийся внизу и пытающийся стянуть сапог.

Мужик наступил Борису на ногу и забросил налитое телонаверх. Стало свободнее, и Борис приблизился к окну, одному из немногихуцелевших в вагоне, остальные были забиты досками. Шпингалеты вросли намертво,похоже, они были закрыты еще при царе, да не при Николае Кровавом, а приАлександре III Миротворце.

– Ты чтой-то делаешь? – заорал мужик. – Этокак тебя понимать? Что ты окно раззявил?

– Какое твое дело? – буркнул Борис. – Еслимне надо…

Он принял из рук Мари не слишком тяжелый фанерный чемодан,сунул его под нижнюю полку, подхватил сильное женское тело и легко втянул ее ввагон.

– Эвон чего выдумал… – неодобрительно протянулкрасноармеец.

– У меня жена в тягости, – пояснил Борис, –ей толкаться нельзя.

– Тогда конечно, – солидно согласилсякрасноармеец.

Однако выяснилось, что за это время в вагон успеловтиснуться еще больше народу, так что Борис так и держал свою живую ношу наруках. Люди набились не только на нижние, но и на верхние полки потрое-четверо. Старичок в пенсне подтянул ноги, и Мари осторожно встала.

– Дядя, мешок убери вниз, – мирно обратился Бориск краснорожему, – что ты один на полке расселся как барин! Чай, не пристаром режиме живешь!

– А это ты видал? – Мужик протянул ему сверхуогромный волосатый кулак, свернутый дулей. – Щас я свой мешок безприсмотру оставлю, вмиг набегут шакалы! Ишь, так и зырят, голодранцы, где бычего слямзить!

– Ты не очень-то, – обиделся красноармеец, –я, между прочим, не у тещи на блинах гулял, приказ при себе имею! А за такиеслова можно и в рожу схлопотать!

Мужик повернулся спиной и сделал вид, что заснул.

– Что ж, нам так и стоять всю дорогу? – Борисгрохнул кулаком по чугунной спине.

Краснорожий мигом повернулся и обложил матом всех безисключения пассажиров, включая красноармейца. Особо досталось Борису и Мари, аеще старичку в пенсне, как представителю буржуазии, а стало быть, кровопийце иугнетателю простого народа.

Глядя в злобные кабаньи глазки, едва видные на кирпичногоцвета роже, Борис почувствовал, что его собственные глаза заливает бешенство.Он улучил момент, когда мужик отвлекся на ругань, выхватил из-под него мешок иподтащил к окну.

– Эй, ты куда это? Там ветчина домашняя!

– Видал? – Борис с кряхтением поднял неподъемныймешок и вывалил его на перрон. – Ветчина, говоришь? А я думал – камни…

– Ты… – Физиономия у мужика стала малиновой, онспрыгнул с полки и бросился было к Борису, но спохватился, что мешок с мясомлежит на перроне беспризорный. – Люди добрые! – заорал он,высунувшись из окна по пояс. – Подайте вещи, Христом-Богом прошу!

– Ишь ты, как припекло, так и про Бога вспомнил, –неодобрительно сказала старуха в черном платке.

Мужик взвыл дурным голосом, видя, как какой-то шаромыжникуже примеривается, как бы ухватить мешок половчее, да и дать с ним деру. Бориспереглянулся с красноармейцем, они одновременно взяли мужика за ноги иперевалили через раму окна.

– Вот так-то, – удовлетворенно сказал красноармеец,отряхивая руки, – пускай теперича там мешок свой стережет, а нам свободнеебудет.

Поезд тронулся и пошел сначала медленно, а потом все быстреенабирая ход. Борис и Мари расположились на верхней полке, съели хлеб и соленыеогурцы, припасенные Саенко, и красноармеец, квартировавший внизу, был настолькодобр, что дал Мари воды из своего чайника, вспомнив, что она якобы в тягости.

Вагон понемногу затих, даже дите у бабы угомонилось. Сидетьна верхней полке было ужасно неудобно, голова упиралась в потолок, и они легливалетом.

Среди ночи Борис проснулся. В вагоне было жарко, шинель,которой он укрывался, ужасно кололась, все тело невыносимо зудело, казалось,что по нему ползают насекомые. Поезд ехал медленно, постукивая на стыках, пахлоконским навозом (не иначе как в Гражданскую возили тут лошадей), гарью отпаровоза и портянками, которые красноармеец вывесил на просушку. Сапоги онпредусмотрительно положил под голову, чтобы не увели ночью. Было трудно дышать,Борис закашлялся и снял совершенно мокрую рубашку. Воздух вокруг был такойтяжелый, казалось, что на Бориса давит каменная плита. Он попробовал лечь,тогда потолок стал казаться крышкой гроба, которая уже никогда не откроется.Рядом вдруг завозился кто-то и тяжело застонал.

– Что такое, что? – Он передвинулся на полке, такчтобы видеть лицо Мари.

Лицо это его поразило. В вагоне было темно, толькосеребристая весенняя луна заглядывала в окно. И в ее неявном свете Борисувидел, что Мари мертвенно-бледна, а глаза ее кажутся бездонно черными из-зарасширенных зрачков.

Поезд тряхнуло, и снова Мари издала сдавленный не то стон,не то вой раненого и насмерть перепуганного животного. Она резко села, едва неударившись головой о потолок, и вдруг затряслась, задрожала и бестолковозамахала руками. Как будто боролась, но не с кем-то конкретным – человеком илизверем, а с чем-то неотвратимым, безымянным, от чего нет спасения.

– Тише, тише, – Борис схватил ее за руки, –упадешь или голову расшибешь, успокойся!

Но Мари становилось все хуже. Она схватилась за горло, как будтоее душат, и стала царапать его, пытаясь разорвать горло, чтобы впустить тудавоздух. Ноги ее дергались в конвульсиях, она дышала хрипло, мучительно, сприсвистом. И все пыталась кричать, но не получалось, было такое впечатление,что рот ее забит чем-то и она пытается выплюнуть это, но безуспешно.

Борис испугался не на шутку. Мари явно больна, если увидятпассажиры, привлекут внимание, еще с поезда ссадят. Документы-то у нихнадежные, но кто знает, как дело обернется. Да и Мари совсем плохо…

Она рванулась, откатилась на край полки, Борис еле успел еепоймать. Она вся была ледяной и мокрой от пота, зубы стучали.

«Лихорадка? – подумал Борис в смятении. – Маляриякакая-нибудь? Или эпилепсия? Что делать-то, я же не врач…»

– А-а-а! – сквозь стиснутые зубы Мари прорезалсякрик.

Снизу заворочались, дите у бабы заплакало, старичоклюбопытно блеснул пенсне.

– Тихо, тихо! – Борис обнял ее крепко и прижал кголой груди. – Все хорошо, ты не одна, никто не тронет…

Он качал ее, как ребенка, и говорил все, что придет в голову,заговаривал ее боль и страх, как деревенская бабка заговаривает грыжу больномумладенцу. Очень не скоро она затихла и обмякла в его руках, очевидно, живое,человеческое тепло сыграло свою роль. Руки затекли, и через некоторое времяБорис отважился оторвать от себя ее растрепанную голову и заглянуть Мари влицо.