— Виктор, мне никто не звонил?

— У-у, — промычал Виктор.

— “У-у” — да, или “у-у” — нет? — уточнила я.

— “У-у” — нет, — пояснил Виктор, усилием воли сглатываякусок, который без нашей прилипчивости жевал бы еще минуты три.

Иванова запаниковала.

— Говоришь, что пришел в четыре? И никто не звонил? Ты всевремя был дома?

— Да, рыскал по пустым кастрюлям.

Иванова растерянно посмотрела на меня.

— Когда мы уехали?

— Около одиннадцати, — ответила я, недоумевая из-за чегопереполох.

Ведь сама же хотела избавиться от телефона, поручала егоКатерине, а теперь в такой панике.

— Я дала “мобильник” тебе, почему ты его не взяла? —напустилась она на Катерину.

— Людмила Петровна, вы же хотели оставить его здесь, такздесь он и остался, — невозмутимо ответила Катерина.

— Я хотела, чтобы ты отвечала на звонки, а теперь даже незнаю звонили мне или нет. Виктор, ты точно с четырех дома?

— Даже с половины четвертого. Эти часы спешат, — он кивнулна дурацкую кукушку, висящую над входом в столовую. — Пришел с работы пораньше,хотел порадовать жену. У-у! Язва желудочно кишечная, — беззлобно замахнулся он,но тут же увлекся своей тарелкой, точнее тем, что на ней лежало.

— Это ужасно, — потерянно прошептала Иванова. — Пять часовтелефон был один. Бог знает кто мог позвонить мне за это время.

— Кому надо, тот позвонит еще, если ему, конечно, сильнонадо, — не без ехидства сказала я, потому что не дура, и сразу сообразила в чемтут дело.

Иванова опять поругалась со своим Моргуном; он там пьетпреспокойно, а она, чокнутая, нас здесь изводит допросами.

Мне стало обидно. Раз в жизни Иванова поступила как человеки хорошая подруга: бросила свои дела и взялась заниматься моими, но тут жевыяснилась тому настоящая подоплека. Оказывается ей просто не терпелосьпомириться с Моргуном, поэтому она и ухватилась за мой дом, вот, мол, настоящаяпричина с которой можно подъехать, не роняя своего достоинства. Стояла бы передМоргуном с неприступным видом, давая понять, что если бы не беды подруги, вжизни бы к нему не подошла. Он, как и все мужчины, слабак, увидев Иванову,вспомнил бы, что жить без нее не может, и в их дружбе снова мир, а мне фиг,потому что вряд ли Моргун сразу побежал бы искать хозяина шестисотого“Мерседеса”. В обнимку с Ивановой он пошел бы обмывать новый приступ своейлюбви.

Руки мои сами собой потянулись к бокам.

— Та-ак, Иванова! — грозно сказала я. — Ты покушала?

— Ну да, а что? — удивилась она.

— А то, что пойдем поговорим.

И мы (под любопытными взглядами жующих Виктора и Катерины)отправились в мою комнату. Там я тонко повела допрос и, как орех, раскололаИванову.

— Ну да, Витька с Катькой так заразительно ругались весьдень, что завели и нас, — призналась она. — Сначала мы их мирили, а потом я сдуру припомнила кое-что и Ефиму. Он тоже кое-что сказал, а тут еще с похмельяголова вот такая, и оба злые. Слово за слово, он выскочил из дома. Я не пошлаза ним. Видимо уехал электричкой или на попутке. Вчерашний вечер я не сильнопереживала, — уверена была, что утром позвонит. Потом ты на мою головусвалилась, а утром он не позвонил. Я разозлилась и решила его проучить, тожеисчезнуть.

— Как исчезнуть? — изумилась я ее непоследовательности. — Мыже собирались ехать к нему.

— Это в том случае, если он хороший и сидит дома или накафедре. А если не сдержал слово и празднует с алкашами, то пусть поищет меня.

Ну, Иванова! Ну разве это не смешно?

— Не ожидала от тебя такой наивности, дорогая, — рассмеяласья. — Если забился и празднует, так уж точно искать не станет. Давно про тебязабыл. Так что напрасно дергаешься, никто тебе не звонил.

Мука отразилась на ее лице, и я пожалела о своих словах, нобыло поздно: Иванова уже кусала губы, пытаясь загнать слезы в глаза. Но глазане желали принимать слезы обратно, и они стекали по ее впалым щекам крупнымикаплями.

— Будь он проклят, скотина, — стиснув зубы, шипела Иванова.— Всю душу мне, гад, вывернул, все жилы вытянул. Уже высохла вся, а ему хоть тыкол на голове теши — все плевать.

Страдания эти были так нехарактерны для Ивановой, что ярастерялась. Если бы она сбросила с себя всю одежду и осталась стоять голой —было бы и то приличней, чем тот крик души, которым она меня оглушила, да еще ибез примеси мата. Полнейший завал. Я застыла в нерешительности. А что делать?Успокаивать? Или молчать? Опасно и то и другое.

Иванова, вдруг, сорвалась с места.

— Все, уезжаю! Сегодня же уезжаю в Москву к чертовой матери!Командировка закончилась, пусть хоть сдохнет скотина! Сколько можно с нимвозится! Будто мне это нужно одной! Пусть сдохнет со всей своей сволочнойсемейкой!

Перед глазами мгновенно встала свеженькая мордашка Верочки.

— А семья-то здесь причем… — начала я и осеклась. — Господи,действительно нельзя пить. Бог знает что творится с мозгами.

И тут-то меня осенило: я окончательно осознала как плохо уменя стало с мозгами. Память напрочь отшибло. Правильно тащила меня Иванова кпрофессору Салтыкову. Еще немного, и я сама пойду к нему. Мало того, что янапрочь забыла о смерти Верочки, так еще и не смогла оценить обстановку. ЕслиИванова вчера не выезжала с дачи, а сегодня весь день провела со мной, значитона совершенно не в курсе.

— Людмила, — инфернальным голосом простонала я, — только непадай в обморок, семья Моргуна стала на одного человека меньше.

— Ты спятила.

— Верочка умерла, — пояснила я.

— Какая еще Верочка? — как от назойливой мухи отмахнулась отменя Иванова, переживающая вторую волну гнева. — Не до Верочек мне. Спасиботебе, лишь теперь поняла, какая я идиотка. Гоняюсь черт знает за чем, когда вМоскве столько дел.

— Верочка, дочь твоего друга, Моргуна Ефим Борисыча, неужелине понимаешь?

— Что? Друга?

— Ну не друга, так товарища, — я уже не знала как оттащитьИванову от бедного Моргуна и заставить посмотреть в сторону другой проблемы.

— Пенис эт вульва нон коллега эст! — рявкнула Иванова, что яберусь перевести как “мужской половой орган женскому не товарищ”, хотя Ивановаимела ввиду менее цензурные выражения.

— Да при чем здесь вульва и пенис, когда ведется речь осмерти Верочки, дочери Моргуна! — разозлилась я и даже ногой топнула.