– Как, и вы туда же дворянку бранить-с? Как вы смеете, князьдворянку бранить-с? Коли я кадушка, так вы безногие-с…

– Кто, я безногий?

– Ну да, безногие-с, да еще и беззубые-с, вот вы какие-с!

– Да еще и одноглазый! – закричала Марья Александровна.

– У вас корсет вместо ребер-с! – прибавила НатальяДмитриевна.

– Лицо на пружинах!

– Волос своих нет-с!..

– И усишки-то, у дурака, накладные, – скрепила МарьяАлександровна.

– Да хоть нос-то оставьте мне, Марья Степановна, настоящий!– вскричал князь, ошеломленный такими внезапными откровенностями. – Друг мой!Это ты меня продал! Это ты рассказал, что волосы у меня нак-лад-ные…

– Дядюшка!

– Нет, мой друг, я уже более не могу здесь оста-ваться.Уведи ты меня куда-нибудь… quelle société![62] Куда это ты завелменя, бо-же мой?

– Идиот! подлец! – кричала Марья Александровна.

– Боже ты мой! – говорил бедный князь. – Я вот тольконе-много за-был, зачем я сюда приехал, но я сей-час вспом-ню. Уведи ты меня,братец, куда-ни-будь, а то меня растерзают! Притом же… мне не-мед-ленно надозаписать одну новую мысль…

– Пойдемте, дядюшка, еще не поздно; я вас тотчас же перевезув гостиницу и сам перееду с вами…

– Ну да, в гос-ти-ницу. Adieu, ma charmante enfant…[63] выодна… вы только одна… доб-родетельны. Вы бла-го-род-ная девушка! Пойдем же, моймилый. О боже мой!

Но не стану описывать окончания неприятной сцены, бывшей повыходе князя. Гости разъехались с визгами и ругательствами. Марья Александровнаосталась наконец одна, среди развалин и обломков своей прежней славы. Увы!сила, слава, значение – все исчезло в один этот вечер! Марья Александровнапонимала, что уже не подняться ей по-прежнему. Долгий, многолетний ее деспотизмнад всем обществом окончательно рушился. Что оставалось ей теперь? –философствовать? Но она не философствовала. Она пробесилась всю ночь. Зинаобесчещена, сплетни пойдут бесконечные! Ужас!

Как верный историк, я должен упомянуть, что всех более вэтом похмелье досталось Афанасию Матвеичу, который забился наконец куда-то вчулан и в нем промерз до утра. Наступило наконец и утро, но и оно не принеслоничего хорошего. Беда никогда одна не приходит…

Если судьба обрушится раз на кого бедою, то ударам ее иконца не бывает. Это давно замечено. Мало было одного вчерашнего позора и срамадля Марьи Александровны! Нет! судьба ей готовила побольше и получше.

Еще до десяти часов утра по всему городу вдруграспространился один странный и почти невероятный слух, встреченный всеми ссамою злобною и ожесточенною радостью, – как и обыкновенно встречаем мы всевсякий необыкновенный скандал, случившийся с кем-нибудь из наших ближних. «Дотакой степени потерять стыд и совесть! – кричали со всех сторон, – до такойстепени унизиться, пренебречь все приличия, до такой степени распустить всеузы!» и проч. и проч. Вот что, однако же, случилось. Рано утром, чуть ли еще нев седьмом часу, одна бедная, жалкая старуха, в отчаянии и в слезах, прибежала вдом Марьи Александровны и умоляла горничную как можно скорее разбудить барышню,одну только барышню, потихоньку, чтоб как-нибудь не узнала Марья Александровна.Зина, бледная и убитая, выбежала к старухе немедленно. Та упала ей в ноги,целовала их, обливала слезами и молила немедленно сходить с ней к ее больномуВасе, который всю ночь был так труден, так труден, что, может, и дня больше непроживет. Старуха говорила Зине рыдая, что сам Вася зовет ее к себе проститьсяв предсмертный час, заклинает ее всеми святыми ангелами, всем, что было прежде,и что если она не придет, то он умрет с отчаянием. Зина тотчас же решиласьидти, несмотря на то что исполнение такой просьбы явно бы подтвердило всепрежние озлобленные слухи о перехваченной записке, о скандалезном ее поведениии проч. Не сказавшись матери, она накинула на себя салоп и тотчас же побежаласо старухой, через весь город, в одну из самых бедных слободок Мордасова, в самуюглухую улицу, где стоял один ветхий, покривившийся и вросший в землю домишка, скакими-то щелочками вместо окон и обнесенный сугробами снегу со всех сторон.

В этом домишке, в маленькой, низкой и затхлой комнатке, вкоторой огромная печь занимала ровно половину всего пространства, на дощатойнекрашеной кровати, на тонком, как блин, тюфяке лежал молодой человек, покрытыйстарой шинелью. Лицо его было бледное и изможденное, глаза блистали болезненнымогнем, руки были тонки и сухи, как палки; дышал он трудно и хрипло. Заметнобыло, что когда-то он был хорош собою; но болезнь исказила тонкие черты егокрасивого лица, на которое страшно и жалко было взглянуть, как на лицо всякогочахоточного или, вернее сказать, умирающего. Его старуха мать, которая целый год,чуть не до последнего часу, ждала воскресения своего Васеньки, увидала наконец,что он не жилец в этом мире. Она стояла теперь над ним, убитая горем, сложивруки, без слез, глядела на него и не нагляделась и все-таки не могла понять,хоть и знала это, что чрез несколько дней ее ненаглядного Васю закроет мерзлаяземля там, под сугробами снегу, на бедном кладбище. Но Васе не на нее смотрел вэту минуту. Все лицо его, исхудалое и страдальческое, дышало теперьблаженством. Он видел наконец перед собою ту, которая снилась ему целые полторагода, и наяву и во сне, в продолжение долгих тяжелых ночей его болезни. Онпонял, что она простила его, явясь к нему как ангел божий в предсмертный час.Она сжимала его руки, плакала над ним, улыбалась ему, опять смотрела на негосвоими чудными глазами, и – и все прежнее, невозвратное воскресло вновь в душеумирающего. Жизнь загорелась снова в его сердце и, казалось, оставляя его,хотела дать почувствовать страдальцу, как тяжело расставаться с нею.

– Зина, – говорил он, – Зиночка! Не плачь надо мной, нетужи, не тоскуй, не напоминай мне, что я скоро умру. Я буду смотреть на тебя, –вот так, как теперь смотрю, – буду чувствовать, что наши души опять вместе, чтоты простила меня, буду опять целовать твои руки, как прежде, и умру, может бытьне приметив смерти! Похудела ты, Зиночка! Ангел ты мой, с какой добротой ты наменя смотришь! А помнишь, как ты прежде смеялась? помнишь… Ах, Зина, я не прошуу тебя прощения, я и поминать не хочу о том, что было, – потому, Зиночка,потому, что хоть ты, может быть, и простила меня, но я сам никогда себе непрощу. Были долгие ночи, Зина, бессонные, ужасные ночи, и в эти ночи, вот наэтой самой кровати, я лежал и думал, долго, много передумал, и давно уже решил,что мне лучше умереть, ей-богу, лучше!.. Я не годился жить, Зиночка!

Зина плакала и безмолвно сжимала его руки, как будто хотелаэтим остановить его.