– Что ты плачешь, мой ангел? – продолжал больной. – О том,что я умираю, об этом только? Но ведь все прочее давно уже умерло, давно схоронено!Ты умнее меня, ты чище сердцем и потому давно знаешь, что я дурной человек.Разве ты можешь еще любить меня? И чего мне стоило перенесть эту мысль, что тызнаешь, что я дурной и пустой человек! А самолюбия-то сколько тут было, можетбыть и благородного… не знаю! Ах, друг мой, вся моя жизнь была мечта. Я всемечтал, всегда мечтал, а не жил, гордился, толпу презирал, а чем я гордилсяперед людьми? и сам не знаю. Чистотой сердца, благородством чувств? Но ведь всеэто было в мечтах, Зина, когда мы читали Шекспира, а как дошло до дела, я ивыказал мою чистоту и благородство чувств…

– Полно, – говорила Зина, – полно!.. все это не так,напрасно… ты убиваешь себя!

– Что ты останавливаешь меня, Зина! Знаю, ты простила меня,и давно, может быть, простила; но ты судила меня и поняла – кто я таков; вотэто-то меня и мучит. Недостоин я твоей любви, Зина! Ты и на деле была честная ивеликодушная: ты пошла к матери и сказала, что выйдешь за меня и ни за когодругого, и сдержала бы слово, потому что у тебя слово не рознилось с делом. А,я! Когда дошло до дела… Знаешь ли, Зиночка, что ведь я даже не понимал тогда,чем ты жертвуешь, выходя за меня! Я не мог даже того понять, что, выйдя заменя, ты, может быть, умерла бы с голоду. Куда, и мысли не было! Я ведь думал только,что ты выходишь за меня, за великого поэта (за будущего то есть), не хотелпонимать тех причин, которые ты выставляла, прося повременить свадьбой, мучилтебя, тиранил, упрекал, презирал, и дошло наконец до угрозы моей тебе этойзапиской. Я даже и не подлец был в ту минуту. Я просто был дрянь человек! О,как ты должна была презирать меня! Нет, хорошо, что я умираю! Хорошо, что ты заменя не вышла! Ничего бы я не понял из твоего пожертвования, мучил бы тебя,истерзал бы тебя за нашу бедность; прошли бы года, – куда! – может быть, ивозненавидел бы тебя, как помеху в жизни. А теперь лучше! Теперь, по крайнеймере, горькие слезы мои очистили во мне сердце. Ах! Зиночка! Люби меня хотьнемножко, так, как прежде любила! Хоть в этот последний час… Я ведь знаю, что янедостоин любви твоей, но… но… о ангел ты мой!

Во всю эту речь Зина, рыдая сама, несколько раз егоостанавливала. Но он не слушал ее; его мучило желание высказаться, и онпродолжал говорить, хотя с трудом, задыхаясь, хриплым, удушливым голосом.

– Не встретил бы ты меня, не полюбил бы меня, так остался быжить! – сказала Зина. – Ах, зачем, зачем мы сошлись вместе!

– Нет, друг мой, нет, не укоряй себя в том, что я умираю, –продолжал больной. – Во всем я один виноват! Самолюбия-то сколько тут было! романтизма!рассказывали ль тебе подробно мою глупую историю, Зина? Видишь ли, был туттретьего года один арестант, подсудимый, злодей и душегубец; но когда пришлоськ наказанию, он оказался самым малодушным человеком. Зная, что больного невыведут к наказанию, он достал вина, настоял в нем табаку и выпил. С нимначалась такая рвота с кровью и так долго продолжалась, что повредила емулегкие. Его перенесли в больницу, и через несколько месяцев он умер в злойчахотке. Ну вот, ангел мой, я и вспомнил про этого арестанта в тот самый день…ну, знаешь, после записки-то… и решился так же погубить себя. Но как бы тыдумала, почему я выбрал чахотку? почему я не удавился, не утопился? побоялсяскорой смерти? Может быть, и так, – но все мне как-то мерещится, Зиночка, что итут не обошлось без сладких романтических глупостей! Все-таки у меня была тогдамысль: как это красиво будет, что вот я буду лежать на постели, умирая вчахотке, а ты все будешь убиваться, страдать, что довела меня до чахотки; самапридешь ко мне с повинною, упадешь предо мной на колени… Я прощаю тебя, умираяна руках твоих… Глупо, Зиночка, глупо, не правда ли?

– Не поминай об этом! – сказала Зина, – не говори этого! тыне такой… будем лучше вспоминать о другом, о нашем хорошем, счастливом!

– Горько мне, друг мой, оттого и говорю. Полтора года я тебяне видал! Душу бы, кажется, перед тобой теперь выложил! Ведь все то время, стех пор, я был один-одинешенек, и, кажется, минуты не было, чтоб не думал я отебе, ангел мой ненаглядный! И знаешь что, Зиночка? как мне хотелось что-нибудьсделать, как-нибудь так заслужить, чтоб заставить тебя переменить обо мне твоемнение. До последнего времени я не верил, что я умру; ведь меня не сейчассвалило, долго я ходил с больной грудью. И сколько смешных у меня былопредположений! мечтал я, например, сделаться вдруг каким-нибудь величайшимпоэтом, напечатать в «Отечественных записках» такую поэму, какой и не бывалоеще на свете. Думал в ней излить все мои чувства, всю мою душу, так, что, гдебы ты ни была, я все бы был с тобой, беспрерывно бы напоминал о себе моимистихами, и самая лучшая мечта моя была та, что ты задумаешься наконец искажешь: «Нет! он не такой дурной человек, как я думала!» Глупо, Зиночка,глупо, не правда ли?

– Нет, нет, Вася, нет! – говорила Зина.

Она припала к нему на грудь и целовала его руки.

– А как я ревновал тебя все это время! Мне кажется, я быумер, если б услышал о твоей свадьбе! Я подсылал к тебе, караулил, шпионил… вотона все ходила (и он кивнул на мать). – Ведь ты не любила Мозглякова, не правдали, Зиночка? О ангел мой? Вспомнишь ли ты обо мне, когда я умру? Знаю, чтовспомнишь; но пройдут годы, сердце остынет, настанет холод, зима на душе, изабудешь ты меня, Зиночка!..

– Нет, нет, никогда! Я не выйду и замуж!.. ты мой первый…всегдашний…

– Все умирает, Зиночка, все, даже и воспоминания!.. Иблагородные чувства наши умирают. Вместо них наступает благоразумие. Что ж ироптать! Пользуйся жизнию, Зина, живи долго, живи счастливо. Полюби и другого,коль полюбится, – не мертвеца же любить! Только вспомни обо мне, хоть изредка;худого не вспоминай, прости худое; но ведь было же и в нашей любви хорошее,Зиночка! О золотые, невозвратные дни… Послушай, мой ангел, я всегда любилвечерний, закатный час. Вспомни обо мне когда-нибудь в этот час! О нет, нет!Зачем умирать? О, как бы я хотел теперь вновь ожить! Вспомни, друг мой,вспомни, вспомни то время! Тогда была весна, солнце так ярко светило, цвелицветы, праздник был какой-то кругом нас… А теперь! Посмотри, посмотри!

И бедный указал иссохшею рукою на замерзлое, тусклое окно.Потом схватил руки Зины, прижал их к глазам своим и горько-горько зарыдал.Рыдания почти разрывали истерзанную грудь его.

И весь день страдал он, тосковал и плакал. Зина утешала его,как могла, но ее душа страдала до смерти. Она говорила, что не забудет его ичто никогда не полюбит так, как его любила. Он верил ей, улыбался, целовал ееруки, но воспоминания о прошедшем только жгли, только терзали его душу. Такпрошел целый день. Между тем испуганная Марья Александровна раз десять посылалак Зине, молила ее воротиться домой и не губить себя окончательно в общеммнении. Наконец, когда уже стемнело, почти потеряв голову от ужаса, онарешилась сама идти к Зине. Вызвав дочь в другую комнату, она, почти на коленях,умоляла ее «отстранить этот последний и главный кинжал от ее сердца». Зинавышла к ней больная: голова ее горела. Она слушала и не понимала свою маменьку.Марья Александровна ушла наконец в отчаянии, потому что Зина решилась ночеватьв доме умирающего. Целую ночь не отходила она от его постели. Но больномустановилось все хуже и хуже. Настал и еще день, но уже не было и надежды, чтострадалец переживет его. Старуха мать была как безумная, ходила, как будтоничего не понимая, подавала сыну лекарства, которых он не хотел принимать.Агония его длилась долго. Он уже не мог говорить, и только бессвязные, хриплыезвуки вырывались из его груди. До самой последней минуты он все смотрел наЗину, все искал ее глазами, и когда уже свет начал меркнуть в его глазах, онвсе еще блуждающею, неверною рукою искал руку ее, чтоб сжать ее в своей. Междутем короткий зимний день проходил. И когда наконец последний, прощальный лучсолнца позолотил замороженное единственное оконце маленькой комнаты, душастрадальца улетела вслед за этим лучом из изможденного тела. Старуха мать,увидя наконец перед собою труп своего ненаглядного Васи, всплеснула руками,вскрикнула и бросилась на грудь мертвецу.