— На белом свете таких нет, — ответил каликасдержанно.

Томас молча смотрел в прямую спину человека, прозванногоВещим. Тот прошел по распластанному крылу Змея, как по огромной шкуре,подпрыгнул, в одно с виду легкое движение вскинул себя на загривок чудовища.Змей все еще лежал распластанный, как жаба под колесом, шею вытянул, кожистаяперепонка закрыла глаза. Бока раздувались, правда, уже медленно, без прежнейнатуги. Из огромных вывернутых ноздрей струйки пара увлажнили гладкий валунперед мордой, из-под него тут же выбрались сороконожки, жадно припали к этимкаплям.

Зеленые глаза волхва снова обрели прежний насмешливый блеск:

— Ну как, портки сменил? А то пот твой что-то пахнет...

Змей грустно вздохнул, когда Томас с надменным лицом, неотвечая на гнусные намеки, умостился среди шипов гребня. Калика похлопал подлинной чешуйчатой шее:

— Да ладно тебе, зеленый! Будто тебе самому непонравилось!

— Что? — переспросил Томас.

— А ты видел, как он саданул того черного?

Томас передернул плечами.

— Да-да, видел, — сказал он осевшим голосом. Передглазами пронеслись страшные мгновения, мелькнула ужасная стена. — Да-да,он умело...

— А главное, в последний миг! — сказалкалика. — Ты заметил? Еще бы чуть, от нас самих бы одни лепешки... Сочныетакие, отбитые. От нас со Змеем. А от тебя — лепешка в жестянке.

По спине Томаса пробежала мерзкая струйка пота. Сдавленнымголосом попросил:

— Поспешим, а?

— Нравится летать, — согласился каликапонимающе. — Да, человек создан для полета, как птица для счастья. А якогда-то ох, как боялся...

Костяные щитки под ногами Томаса задвигались, послышалсялегкий хруст, будто между жерновами перемалывались мелкие камешки. Змей вскинулголову, оглянулся с упреком, калика похлопал успокаивающе:

— Ничего! При удаче еще кого-нибудь размажем.

Стены качнулись и побежали назад. Крылья шуршали, разворачиваясьна бегу, звучно хлопнуло, а когда по бокам все слилось в сплошные полосы,

Томаса подбросило, земля ушла вниз. Крылья хлопали повоздуху как порванные паруса в бурю, стены опускались, внезапно ушли вниз, и собоих сторон возникло страшное пугающее небо, пустое и безграничное.

Томас скосил глаза вбок и вниз. За округлым боком удалялисьострые вершины гор. Сесть бы чуть дальше, подумал он тоскливо. Крыло бы недавало смотреть вниз, а то кровь стынет, когда толстая подошва его сапогараспарывает воздух, вместо того, чтобы упираться в надежное железное стремя.Такое приснится — за ночь охрипнешь от вопля, а если вдруг в самом делесорвется — долго ли? — то можно еще ухватиться за крыло. Правда, Змейразмахивает крыльями, как пьяный рус в драке...

Томас представил, как соскальзывает по этим скользкимкостяным щитам, в ужасе хватается за кожаное крыло, Змей продолжает молотить повоздуху, он в отчаянии пытается удержаться, пальцы вцепились в самый край, апод ногами проплывают далекие-далекие горы...

Его передернуло в черном ужасе, только бы калика не увиделкак по нему крупной стаей бегут мурашки размером с откормленных в закромахепископа мышей, а кровь превратилась в лед. В груди все замерзло, вместо сердцаболтается непрочная ледышка. А калика все покрикивает, понуждая Змея лететьшибче. Ему что, язычник. Ему привычно в жутком мире страшилищ и чудовищ. А ему,рыцарю Христова воинства, предначертано очистить мир от скверны этих ЛетающихЗмеев, великанов, львов и тигров, колдунов и ведьм... но сколько же впередистранствий, жертв, пожаров и казней во славу Христа!

Он уже чувствовал, как будет просыпаться с криком в своемкоролевском дворце... если доживет, что будет куда большим чудом, чемнепорочное зачатие, и как испуганная Яра будет дуть ему в лицо, отгоняя дурнойсон. Яра, ты даже представить не можешь, но мы идем... нет, ломимся всем чертямназло, к тебе!

Сквозь свист ветра раздался спокойный голос, немногоудивленный:

— Ишь ты, нешто сезон?

Томас приоткрыл глаз, с содроганием увидел далеко слева серо-зеленоепространство. Не сразу понял, что там твердь обрывается, а дальше тянетсянескончаемое море. Они летели над сушей, море удалялось, спокойное и угрюмое,волны катили медленными, ровными холмиками, без барашков и пены.

— А что не так? — прокричал он в ответ.

— Море должно бурлить, — ответил Олег, не повышаяголоса, но Томас услышал. — Правда, сейчас Алконост как раз опускает яйцав море. Потому успокаивается... Правда, всего на шесть дней, но этого даже намбы хватило.

— Опускает яйца в море? — переспросил Томас судивлением. — Зачем?

Змей чуть снизился, руки Томаса сами вцепились в толстуюиглу гребня, побелели даже железные суставы рыцарской перчатки.

— Не знаю, — признался Олег честно. — Слыхал,а не задумывался. Опускает яйца в море и поет, поет!

Томас смотрел недоверчиво:

— Он еще и поет? В такой позе?

— Томас, — сказал Олег укоризненно. —Алконост — это такая птица. Вещая... Или сладкоголосая. Я сам определить несмогу, мне медведь на ухо наступил, я даже песни одного друга не выносил, ноптица поет, это как пить дать. Все говорят, что поет, хотя я сказал бы, чточирикает громко и

противно. А яйца опускает в воду птичьи, понимаешь?

Томас покачал головой:

— Честно говоря, не совсем.

Олег с раздражением хлопнул себя ладонью по лбу. Томаспозавидовал, с какой легкостью язычник ухитряется отрывать руку от Змея.

— Ну, не опускает... а сносит, так вернее! Откладывает.Я, пока не научился для заклятий подбирать точные слова, такого наколдовывал...гм...

Лицо его из злого быстро становилось совсем другим. Пару разхихикнул, скривился, как от дикой зубной боли, замычал, снова хрюкнул отудовольствия. Похоже, подумал Томас со смешанным чувством злорадства и зависти,прежде чем научиться заклятиям, дров наломал, наломал...

Режущий ветер проникал под опущенное забрало как холодноежало мизерикордии. У Томаса заломило зубы, словно после бешеной скачки жадноприпал к горному ручью. Он часто закрывал глаза, ибо ветер пытался вывернутьвеки, вымораживал глазные яблоки.

Голос калики звучал изредка, Томас не отзывался, не зная,обращается ли язычник к нему или к Змею. Голос калики не меняется, словно ирыцарь, и поганая ящерица с крыльями для него на одной доске.

Одна только мысль теплилась в черепе: не разжать руки, несвалиться с летящего крокодила. Не смерть страшна, рыцарь готов к гибели —правда, красивой, — но калика скажет с сожалением, что переоценил англа,жидковат в коленках железнобокий, кто ж спит в походе...