Она пробовала произносить его имя — Майкл. Ноне > х. Только про себя.

Он натянул для нее кусок холста, дал кисти икраски. Она Хотела поблагодарить его, но это у нее получилось плохо. Слишком многоезаслуживало благодарности. Поэтому она быстро, по-будничному проговорила словаблагодарности и вздрогнула всем телом при взгляде на его руки. Ей захотелосьтоже что-нибудь подарить ему. Что-нибудь настоящее. Оставалось толькопридумать, что бы это могло быть.

Он поддержал ее под локоть, чтобы показать,как нужно стоять, чтобы не уставали плечо и рука. Она пыталась уловить смыслего слов. Но они улетели. Осталась только его рука. Настоящая. Теплая. У Руфисдавило горло и захотелось уйти. Но Майкл как будто не заметил этого ипродолжал объяснять дальше. Уйти было невозможно. Когда он убрал руку, ей сталолегче.

Руфь покрыла холст белой и зеленой краской,потом смешала два красных цвета и чуть справа написала дедушкин домишко. Онаделала вид, что ей все известно. Подражая Майклу, бросала на холст краску.Вначале главным был цвет. Остальное она придумала сама. Вскоре Руфь поняла, чтоее мазки слишком грубы и сухи. Кисть слишком широка или се рука слишком тверда.Ее охватило отчаяние, и она опустила руки.

— Скипидар?

Он подошел к ней. Наклонив голову набок, онсмотрел на холст. Потом взял у нее кисть и обмакнул ее в скипидар. От запахаскипидара на душе у нее стало легче. Как мало надо, чтобы человек смогвоспарить над морем! Скипидар. Он отдал ей кисть, и она засмеялась, запрокинувголову.

Майкл, улыбаясь, наблюдал за Руфью, потомвернулся к своему мольберту.

Они почти не разговаривали. Каждый был занятсвоим делом. Пошел дождь, и он велел ей идти в дом, а сам на трех столбикахнатянул над мольбертом старый парус.

Сидя у окна, Руфь писала дедушкину табакерку итрех дохлых мух, валявшихся на подоконнике. Ей больше нравилось писать в доме.На воле ее многое отвлекало. Майкл писал на воле.

Когда она собралась уходить — ей надо былопочистить хлев, — пришел Майкл и похвалил ее работу. Он показал ей тень,которой она не заметила, но, главное, похвалил. И, как в прошлый раз, сноваприкоснулся к ее руке. На мгновение. Потом спрятал руки в карманы ивопросительно посмотрел на Руфь.

Она кивнула ему. Его седые вьющиеся волосыбыли тяжелыми от дождя.

Неожиданно на тропинке перед Руфью выросЭмиссар, прятавшийся в кустах. Она остановилась.

— Что-то ты припозднилась! Матери самойпришлось пригнать коров. Йорген шастает по горам с этой собакой, а тыслоняешься Бог знает где, как шалава. Люди уже болтают о тебе. Болтают, что тыс утра до вечера торчишь у этого художника. Позор! Стыда на тебе нет! Забыла,почему утопилась Ада? А? Забыла о наказании Господнем? Таких, как ты, святыелюди в Земле Иудейской называли блудницами!

Она стояла так близко от него, что в лицо ейлетели брызги слюны и было слышно каждое слово. Но она не понимала, что этоотносится к ней. Не может быть, чтобы он имел в виду ее! Радость, доставленнаяизображением на холсте табакерки и дохлых мух, покинула Руфь. В голове громыхалголос Эмиссара, повторявшего одни и те же слова. Вечные слова о Судном дне.

Блудница! От этого слова не отмахнешься. Онопреследовало ее всю дорогу домой, и потом в хлеву. Стояло в ушах, когда онаподняла подойник с молоком и поглядела на мать, сидевшую возле другой коровы.Перемалывалось в голове, пока она смотрела на красные руки матери и ее бледноелицо под платком.

И вдруг Руфь всем нутром ощутила усталостьматери. Ее тысячелетний позор. Выкидыши.

Она прижалась лбом к теплому боку коровы ипотянула за соски. Молоко брызнуло и потекло в подойник. Оно текло и текло.

В хлев вошел Эмиссар, он остановился междуРуфью и матерью. И снова произнес то слово. Блудница.

Мать вздрогнула так, что корова забеспокоиласьи чуть не опрокинула подойник. Она привстала со скамеечки, словно он дал ейпощечину. Потом снова села и крикнула ему, чтобы он замолчал.

Но Эмиссар не унялся, он навис над ними,высокий и статный, и изо рта у него тек словесный поток. В мире не осталосьместа ничему, кроме слов Эмиссара. Так бывало всегда. Но раньше в них не былотакой ярости. Они не разили так беспощадно. И он никогда не обращалсянепосредственно к ней. Так, как сейчас.

Руфь встала и остановилась перед ним сподойником в руках. Его слова больно задели ее. Это уже чересчур. Ейзапрещалось все, чем ей хотелось бы заниматься. А Эмиссар заполнил собой весьхлев. Весь мир.

Она открыла рот, чтобы глотнуть воздуха. Но еевырвало. Словно недоброкачественную пищу она извергла из себя Эмиссара на полхлева. Отставив подальше подойник, она пригнулась, чтобы самое страшноеизвержение не попало матери на халат и на передник.

Эмиссар ловко отпрянул в сторону, словесныйпоток иссяк. Несколько раз он открыл и закрыл рот. Потом повернулся и ушел.

Руфь вытерла губы обратной стороной ладони иждала, чтобы мать закончила доить обеих коров. Обе молчали. Полные подойникиони принесли домой и поставили в сенях.

Она вымыла лицо и руки. Повязала платок,передник, накрыла кувшин тканью и стала процеживать молоко, слушая чистый звукпадающей в кувшин струи.

В открытую дверь и окно сеней, разделенноепереплетом на четыре квадрата, падал вечерний свет. Световые конусыперекрещивались друг с другом над пенистой молочной струей, льющейся на ткань.И происходило преображение. Свет преображал все. Делал прекрасным дажеуродливое. Руфь вспомнила, что Майкл хотел писать северное сияние, освещающееснег. И Эмиссар не смел запачкать его своей грязью.

* * *

Подошел сенокос. Руфь работала, как машина. Нос Эмиссаром она не разговаривала, даже когда он к ней обращался. Она сгребаласено, наметывала воз, утрамбовывала его и снова сгребала. Йорген возил сенодомой, Эмиссар всем командовал.

Мать помогала то тут, то там. С таким видом,словно ей не хватало воздуха. Руфь не сочувствовала матери. Пока матьподчинялась Эмиссару, Руфи как будто не было до нее дела.

Слова Эмиссара о ней и тете Аде росли с каждымднем. Однажды все должно было лопнуть. Вернее, взорваться. Руфь нарисовала, какэто будет, в своем блокноте для рисования и спрятала его в нижний ящик комода.

Руки и ноги Эмиссара отделились от туловища.Белые зубы, каждый по отдельности, впились в ствол дерева, черными волосами, вкоторых не было ни одной седой пряди, хотя Эмиссар был намного старше Майкла,она обмотала овцу в правом углу рисунка. Шишковатый голый череп откатился ибелел возле хлева. Прямой нос и широкие плечи, не знавшие тяжести, летели повоздуху, как щепки. Это был серо-черный взрыв с кроваво-красными контурами.Глаза Эмиссара она прибила к столбу изгороди. Карие, блестящие, они были похожина ненужные гвозди, вбитые в годовые кольца.