Каждый раз, доставая из комода чистое белье,Руфь видела там свой рисунок. Много дней он напоминал ей о том, что оназадумала. Наконец она сложила рисунок и унесла в хлев, когда там никого небыло.

Открыв люк, Руфь ощутила терпкий теплый запахнавоза и быстро засунула рисунок между балкой и половыми досками. Потом онавыпрямилась и прочитала «Отче наш». Но закончила она молитву на свой лад: «Божемилостивый, Господи Боже мой. Аминь».

После ужина Йорген один пошел к Майклу иЭгону. Руфь с ним не пошла.

Руки и плечи у нее загорели. По вечерам онаосматривала этот противный загар и мазалась нутряным салом и кислым молоком. Поночам подолгу смотрела, как по стене ползет полуночное солнце, и думала о светенад ладонями Майкла. О его руках.

* * *

Когда сено было уже под крышей, Эмиссарнаконец уехал читать свои проповеди. И все вздохнули с облегчением. Лицо материразгладилось. Она даже стала выше ростом. Ее угловатая фигура распрямилась. Онатеперь разговаривала с домашними не только по делу, и голос ее перестал бытьрезким и плаксивым.

Вот бабушке никогда и ничто не мешало. Онацелыми днями не отходила от плиты. Во время сенокоса они ели у нее. Когда Эмиссаруехал, обед превратился в отдых. Никто им не мешал жевать, глотать, говорить отом о сем. Будет ли дождь. Скоро ли придет пароход. Сделает ли бабушка новуюповязку лошади, поранившей ногу.

Руфи захотелось взглянуть на рисунок,спрятанный под половыми досками хлева, но она удержалась. Пусть себе наздоровье гниет там.

Йорген словно освободился от себя самого, илицо у него стало светлым. От работы на солнце он стал совсем коричневым. Еслибы люди видели, как Йорген поднимает на вилах тяжелые охапки сена и бросает ихна воз, им и в голову не пришло бы, что у него не все дома. Это становилосьзаметно, только когда он начинал говорить. И еще когда по-настоящему сердилсяили радовался. Тогда его лицо и движения необъяснимо менялись. Таких движенийне было ни у кого из жителей Острова.

В субботу после отъезда Эмиссара впервые затри недели пошел дождь. Ручей в загоне пенился и журчал. Бочка под крышеймгновенно наполнилась до половины. И в доме, и на дворе пахло свежее кошеннымклевером. Руфи нечем было заняться. Наконец она решилась и по раскисшей дорогепошла к бабушке.

— Если хочешь, я отнесу Майклу корзину спродуктами, — предложила она, стряхивая капли с волос.

Бабушка подозрительно посмотрела на нее,словно они были чужие и только что встретились.

На столе лежали пять свежих буханок. Бабушкабрала их одну за другой и, подержав в руке, снова клала на стол. Третью буханкуона завернула в полотенце. Потом принесла шесть яиц и все это аккуратно,осторожно сложила в корзину.

— Человек должен следить за собой. Молоденькиедевушки часто делают глупости. Тебе это известно не хуже, чем мне. Слухиопаснее яда. Они могут убить человека.

Бабушка не сказала: «Вспомни Аду». Но Руфьпонимала, что у нее на уме.

— Он учит меня писать красками. Дал мнехолст...

— Я знаю. Но помни, цена может оказатьсяслишком высокой. Здесь, на Острове, не щадят никого.

Бабушка по столу пододвинула корзинку к Руфи икивнула. Руфь не шевельнулась.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты должна делать только то, что в состояниивытерпеть твое сердце и твой рассудок. Они ведь всегда будут с тобой. Если длятебя самое главное — твое рисование, пусть люди болтают что хотят. Но еслирисование для тебя не самое, а только почти самое главное, или вообще неглавное, то тебе следует надрать уши за твою глупость.

* * *

Руфь видела, что Майкл обрадовался, когда онис Йоргеном пришли к нему. Он показал им все, что написал за это время. Спросил,закончился ли у них сенокос. Угостил соком и сельтерской с печеньем. Неожиданноиз чемодана, стоявшего под кроватью, он достал альбом для набросков и положилперед ними на стол.Руфь осторожно стала листать альбом. Края страниц пожелтели. Майкл сидел устола. Он казался немного чужим. Не таким, как всегда. С воодушевлением и вродебы даже волнуясь, он объяснил, что эти наброски сделаны им в Париже и Риме.Много-много тел. Одни целые, у других не было рук или голов. Руфь подумала, чтостолько наготы это все-таки чересчур, хотя Майкл и объяснил им, что это статуи.

Собака заскулила, Йорген надел на нее поводоки вышел с ней из дома. Когда дверь за ними закрылась, в комнату мнились словаЭмиссара и легли на наброски. Руфь пыталась их прогнать, но они словноприлипали ко всему, на что падал её взгляд. До нее с трудом доходило то, чтоговорил Майкл, но она кивала и делала вид, что ей все понятно.

Дождь барабанил по крыше из гофрированнойжести, а Майкл показывал ей альбомы по искусству. Видно было, что их прилежноизучали, края страниц сильно обтрепались. Наверное, их часто перевозили с местана место. На одном альбоме в черном переплете неровными буквами было написано —«Эгон Шиле».

Картина на переплете изображала человека вкрасном клоунском костюме. Ломаные линии рук и ног. Для головы на картине почтине осталось места. Лицо было обращено вниз, глаза смотрели в сторону. Руфь немогла понять, мужчина это или женщина, но человек пытался натянуть на себячто-то темное. Изображение четко выделялось на белом фоне. Вокруг человека былапустота.

Текст был на немецком. Руфь стала листатьальбом. Обнаженные и полуобнаженные люди. Молодые, несколько стариков. Оченьхудая девочка с распущенными волосами. Набросанная штрихом девушка в спущенныхчулках, сложившая на коленях руки.

Майкл показал на нее и спросил, не кажется лиРуфи, что это смелый рисунок. Руфь отвернулась и кивнула. И как только художникосмелился так нарисовать ее? — подумала она. Очевидно, такое могли позволитьсебе лишь художники, живущие за границей, или тс, кто не собирался возвращатьсядомой. Вроде Майкла.

На некоторых картинах были изображены дети,или дети, которые все-таки не были детьми. Были автопортреты самого художника.Он выглядел сумасшедшим. А может, сердитым. Иногда его глаза напоминали глазаЭмиссара. Руфи почему-то стало грустно. Столько обнаженных тел...

Майкла же занимали только линии, а не то,какое впечатление они производят на зрителя. В этом смысле он был ребенком. КакЙорген. А она сама? Руфь отвернулась от Майкла. Листала, разглядывала.

Пока она разглядывала картины Эгона Шиле, ейвдруг стало тоскливо оттого, что, дожив до восемнадцати лет, она так и невстретила никого, с кем могла бы поделиться своими мыслями.

Майкл теперь смотрел не на картины, а на нее.Когда их глаза встретились, он спросил, не хочет ли она взять альбом домой. НоРуфь не могла позволить себе принести домой такое. Она отрицательно помоталаголовой и попыталась объяснить, что у них дома голым на картинах может бытьизображен только младенец Христос. Наверное, он понял ее, потому что засмеялся.