И Волк, корчась в очередном захвате, способном, как онотлично знал, выворотить ему из сочленений сразу три сустава руки, извиваясь,скаля зубы и помимо воли, помимо ещё теплившейся гордости лелея мысль – Невыворотит! Пощадит!.. – нарушил один из главнейших заветов кан-киро. «Научаясьдвижению, – гласил этот завет, – объясняй другу телом, движениемтела, а рот держи на замке. Если появилась нужда в словах – стало быть, тычего-то очень важного не понимаешь…»

Ну и пусть я не понимаю, в кромешном отчаянии и упрямствесказал себе Волк. Пусть! Пусть даже то, что получилось у меня вчера вечером счашей, на самом деле получилось случайно и ни о чём не свидетельствует, как я,дурень, готов был вообразить. Пусть предзнаменования во время боя собак и дажето, что произошло у меня с Пятнышком, – чепуха, которую я, тешась,напридумывал сам себе в утешение. Пусть я плохо владею кан-киро и неспособенего языком объяснить Наставнику, что я задумал… Я всё равно объясню ему…

В это время молодой венн пытался совершить над Наставником«благодарность Земле». Не получилось, конечно. В самый ненужный миг дрогнули исогнулись руки, вынесенные над головой. Согнулись, утратили внутреннеестремление – всего-то чуть-чуть, совсем незаметно для постороннего глаза… ниодин из других учеников не заметил бы его мгновенной оплошности… но Волкодав,конечно, заметил. И не простил. Так при малейшей утрате сосредоточения с остроотточенного пёрышка стекают чернила и вместо идеально задуманной буквицырасползается, портя лист, безобразная клякса. Руки Волка немедленно утянуло заголову – точно так, как приключалось с неумехами новичками, которым он самобъяснял этот приём. Они, правда, не понимали, что вдруг такое стряслось, а онпонял, но на том разница и кончалась. Локти, плечи и спину тотчас пронзилабеспощадная боль. Он не взвыл только потому, что отчётливо, опытно знал:стерпим и это, и кое-что ещё похуже. Может, кстати, придётся… Уже падая, ужевыбрасывая из-под себя ноги, он воспользовался тем, что их головы оказалисьсовсем близко, так что на миг даже перемешались волосы, слипшиеся от пота… Ипрохрипел почти в ухо Наставнику:

– Клетки надо ломать…

Волкодаву уже порядком-таки давно не приходилось творитькан-киро в полную силу. Как ни хорош был иссиня-чёрный Урсаги,мономатанец-мибу, словно бы сотворённый Богами его народа из одних гибкихсухожилий и мышц, не отягощённых костями, – Урсаги присуща была доблестьне воина, водящего близкое знакомство со Смертью, а скорее канатоходца илитанцора. Таково уж было природное свойство чёрных племён. И бой, и самаятяжёлая работа осмысливались ими как танец. Радостно видеть перед собой такогоученика. Он и нападает-то, словно приглашая на пляску. А уж когда на негосамого нападают другие ученики – утихомиривает их до того играючи и весело, сневозможно-белой улыбкой на черносливном лице, что сторонний человек, посмотревна него, только руками разведёт: не воинское искусство, а сплошные поддавки!

Волкодав же, глядя на Урсаги, словно бы отрицавшего своимипрыжками-полётами саму тягу земную, иногда думал: а может, именно такоекан-киро – улыбка и танец в ответ на взмах кулака – всего более угодномилосердной Богине?.. Ну чем не сольвеннская борзая? Зубов полная пасть и ростучуть не двадцать вершков, переярка[11] без раздумий берёт, ачтобы человека куснула – отроду не бывало такого…

Они-то с Волком вершили совсем иное кан-киро. Сдержанное,грозное и суровое. Такой мастер щадит напавшего на него простеца не повесёлости и добродушию нрава. Просто мало чести обрушиваться всей мощью натого, кто глупей тебя и слабей… Да. Мы с тобой, Волчонок, – словно боевыепсы шо-ситайнских степей, сошедшиеся на Кругу, где вчерашние щенки бросаютвызов матёрым. И я нипочём не трону тебя, потому что ты ещё, в сущности,мальчик. И оттого, что ты бьёшься очень по-взрослому, ничего не меняется…

Но тебе-то что от меня нужно, малыш?

Волкодав чувствовал: молодой венн был близок к отчаянию. Егодвижения становились всё скованнее, раз от разу утрачивая плавность, красоту исвободу. И внутренний свет потускнел, окрашиваясь серым. Но в серомприсутствовал стальной блеск, и ясно было – Волк не сдастся и не отступит. Иещё было ясно, что убить Волкодава он не стремился. Не сделал бы этого, дажеесли бы смог.

Зачем же ты бросил мне вызов, мой кровный враг, если неможешь и не стремишься меня убивать?..

– Клетки… нужно… ломать… – словно в ответ на егоневысказанную мысль снова прохрипел Волк.

Волкодав успел услышать его, а в следующее мгновениепочувствовал, как затылок сдавили невидимые тиски. Ему показалось, будто онсиганул вниз с высоченного речного обрыва – точно так, как когда-то, доказываясвою храбрость, они сигали мальчишками, удрав на Светынь из-под слишкомзаботливого присмотра домашних. Ушло ощущение тяжести тела, Волкодав поплыл впустоте, не испытывая никакого желания прерывать захватывающее и блаженноеплавание-полёт, даже не спохватываясь, где верх или низ… Сколько времени этодлилось? Вроде бы он возвращался к обычному состоянию медленно и неспешно,словно пробуждаясь от спокойного сна… но, когда окружающее вернулось и вновьвстало на место, оказалось, что странный полёт продолжался всего мгновение.Волк, впрочем, успел перехватить его руку и уже вознамерился закружить своегоНаставника «расколотыми жерновами». Приём почти удался ему… и, возможно, удалсябы вполне, если бы не ощущение обречённости и неудачи, слишком прочноукоренившееся в душе. Недолго же продержалась вера в себя и собственноемастерство, вера, обретённая только накануне вечером, у выплеснутой чаши! Волкснова был ничтожным унотом, ни на что не способным перед лицом грозногоучителя. И оттого, когда Хозяйка Судеб вдруг подбросила ему удивительную удачу,он оказался к ней попросту не готов. Пока он медлил и боялся поверить себе,возможность оказалась упущена. Рука Наставника, только что безвольно обмякшая,заново обрела железную крепость, а глаза, странно помутневшие, подобно давно немытому стеклу, моргнули и опять обрели блеск, и блеск этот Волку ничегохорошего не сулил. Как и следовало ожидать, Наставник с лёгкостью сбросил егобездарный захват, заодно переняв и намеченное Волком движение, – и молодойвенн тут же сам очутился в «расколотых жерновах», которые обманчиво медленно инеодолимо, с воистину каменной неторопливостью, повели его по кругу… позавершении которого Волку – он это понимал – предстояло остаться без кистируки… либо совершать бешеный прыжок назад через голову… если только ему будетпозволено его совершить…

Но, пока длилось кружение, их с Наставником лица сноваоказались совсем рядом, и Волк сказал последнее, что ещё мог сказать:

– Мать дала мне имя: Клочок…[12]

Ни один венн без очень веской причины не произнесёт вслухимени, которое дала ему мать. И этот венн должен быть распоследним подонком безчести и совести, чтобы солгать, называя его. Волкодав испытал настоящееудивление. Назови кто Волка выродком, способным упомянуть о матери радиобмана, – он сам первый заставил бы клеветника проглотить такие мерзкиеречи, да кабы не вместе с зубами.