– Вот-вот, – хихикнула прелукавая Матрена Тимофеевна, – воти он таков же: болен, мол, чуть дышу, от усталости духа и тела моего, а ктопринуждал вчера еться до полусмерти?! Такие порастратят удаль молодецкую заодну ночь, а потом палку в месяц ни разочку поднять не могут. Хотя... зря ябарина своего порочу: девок перепортил он на своем веку столько, что и несочтешь, а что поутих последнее время – так ведь война! По краешку смертихаживает мое милое дитятко... – Она всхлипнула, продолжая сноровисто обряжатьАнжель в тонкое батистовое белье.

– Votre enfant?![38] – переспросила Анжель по-французски,однако Матрена Тимофеевна поняла ее.

– Хоть и не роженое, а мое родное дитятко. Не мать я ему,зато мамка, мамушка. Ночёк он мой, выкормыш. Я ребятница[39] была, когда мойсыночек от глотошной[40] преставился, ну а мужика лесиной на промыслепридавило.

Мамка быстро перекрестилась и вновь взялась за одеваниеАнжель. А та не знала, чему более удивляться: изысканности белья и редкостнойкрасоте темно-синего бархатного платья и меховых полусапожек из тонкой кожи, вкоторые обряжала ее мамушка, или той истовой нежности, которая звучала в ее голосе,когда она рассказывала о своем барине.

– Это не тут было, а в имении княжьем родовом, на Орловщине:здесь просто угодья их охотничьи. Барыня наша была женщина жалостливая, саматолько что родила. Вот она и взяла меня в кормилицы, чтоб тоску мою утишить. Ябабенка крепкая, грудастая была, что буренка, – выкормила моего ненаглядногоНикитушку! – Она вдруг осеклась, прихлопнула рот ладонью. – Ох, что ж я ротраззявила, болтушка неболтанная! Князь мне ведь не велел имя свое выказывать –пусть, мол, она сама меня вспомнит!

Анжель так вздрогнула, что мамушка от неожиданности выронилаее недоплетенную косу, и золотистый тяжелый жгут больно ударил Анжель по спине.Вчерашнее наваждение начиналось снова!

– Да успокойся ты! – сказала Матрена Тимофеевна. – Ишь,побелела: лица на тебе нет! Забудь, что слышала, я просто невзначайобмолвилась. Это ваши с барином дела – вы с ним сами и объясняйтесь!

И она сопроводила ее в маленькую столовую, где уже сидел водиночестве барин.

* * *

При виде его Анжель замерла, а он вскочил с такойстремительностью, будто готов был перескочить через стол к ней, однако суровыйвзор Матрены Тимофеевны пригвоздил его к месту, заставил пробормотатьсдавленным голосом какие-то общие слова о погоде и самочувствии и снова сесть.

Кушанья были хоть куда! Анжель охотно отдала должное всякомублюду, однако, бросив невзначай взгляд в окно, увидела, что солнце уже взените. Похоже, они с русским барином совместили завтрак с обедом... И краскасмущения залила щеки Анжель при воспоминании о том, почему это произошло.

– Приношу вам свои извинения, мадам, – глухо проговорил вэто время молодой князь, не отрывая взора от серебряного ножа. – Видите ли, япринял вас за одну свою давнюю знакомую... Было время, когда сердце моепринадлежало ей всецело. Казалось, и она от меня без ума, а на самом делебезбожно обманывала меня для одного вертопраха, чье имя более напоминалопрозвище обезьяны. С ним она и сбежала впоследствии. Жаль, что я не успел длянее застрелиться! – усмехнулся он, и Анжель едва сдержала возглас: «Какая онадура!»

Сидя напротив молодого князя, она с трудом отводила от неговзор. Более всего хотелось, забыв о приличиях, смотреть и смотреть на этохудое, нервное, четко очерченное лицо со светлыми бровями вразлет и по первомуего зову хотелось броситься в его объятия, и уже навсегда. Но он не делал этогознака, он не звал ее более – напротив, говорил о том, как виноват, как жаждетпрощения, каждым своим словом воздвигая между собою и Анжель неприступнуюпреграду.

Сердце ее защемило от обиды. Какую же власть мгновенноприобрел над нею этот русский дикарь – и почему? Что уж в нем такогоособенного, кроме эротической изобретательности? Хорош собою, конечно, богат,знатен, однако все это чужое, враждебное. Просто одиночество, неприкаянность,тяготы пути сыграли свою пагубную роль. Почуяла тепло, бесприютная собачонка, ирешила согреться у чужого огня? И, желая спасти хотя бы жалкие остатки гордостии самолюбия, она с невиннейшим видом спросила:

– А как Варвара? Еще спит?

Он поперхнулся, взглянув на Анжель беспомощно, изумленныйвраждебностью ее тона, а она не унималась:

– Вы ее вчера тоже в покое оставили или после меня ещеразвлекались с нею, пока и она не рухнула без чувств?

Собственный голос показался ей чужим и сварливым. Теперь ужеи Матрена Тимофеевна воззрилась на нее удивленно, однако она и барин тут жепонимающе переглянулись, и Анжель догадалась почему: ведь в ее голосепрозвучала лютая ревность. Ох, какой позор! Она с пренебрежительным видомотвернулась к окну, словно все, что ее занимало в это мгновение, –встревоженное карканье стаи ворон, долетевшее издалека, и невзначай поймалавзором мелькнувшее на лице пригожего лакея выражение неприкрытой ненависти.

Лакей тут же отвернулся, сделав вид, что уронил салфетку,однако Анжель хватило этого краткого мига, чтобы смекнуть: не одна она в этойкомнате ревнует! Можно пари держать, что этот румяный красавец – кавалерВарвары, осведомлен о ее страсти к барину. И как он только терпит такоепоругание своих чувств, почему не отомстит обоим? И, вновь испугавшись тойнеобъяснимой власти, которую, непонятно как, получил над ней этот князь,сказала высокомерно:

– Когда извинения ваши вполне искренни, милостивый государь,я полагаю, вы поможете мне вернуться туда же, откуда ваши прислужницы меняпохитили?

Матрена Тимофеевна тихонько ахнула, барин, вздрогнув,уставился на Анжель испытующе:

– Зачем вам это? Наши дрались славно в сем деле, и хоть унас были раненые и убитые, но у злодея их несравнимо больше. Там более нетникого и ничего, кроме печальных для вас воспоминаний.

– А это, – заносчиво вскинула голову Анжель, – уж мояпечаль, и не вам утешать ее. Мое место – рядом с моими соотечественниками.