На экране домофона видно, как Люша с Барабиным пересеклиплощадку, вот сели в лифт, а через сорок секунд внизу в холле раздвинулисьдверцы грузового лифта. Первым вышел Барабин, Люша выдвинулся неспешный, какайсберг, потопивший «Титаник».

Я перешел на балкон, отсюда видно обе раскоряченные фигурки.Чувствую себя уродом и не могу понять, ну почему, почему не рвусь в этугребаную Грецию смотреть на греческие развалины, почему отказался ехать в Индиюсмотреть на гребаные индийские развалины и почему не взял горящую путевку дляпоездки в Египет, где целых две недели по льготной цене можно смотреть нагребаные египетские развалины?

И вообще, почему меня не бьет истерический восторг при виденочного горшка Рамзеса Второго? Только лишь потому, что сейчас унитазы намногоудобнее?.. Но, во-первых, горшок самого Рамзеса, во-вторых, этому горшку пятьтысяч лет!

Ну и хрен с ним, ответил я мысленно, что мне с этих пятитысяч. Унитаз в моем туалете куда эстетичнее. И удобнее. И вода подается прямов этот современный горшок, который даже по форме изящнее, красивше. Словом, непонимаю этого щенячьего восторга… Почему? Что со мной не так?

Стараясь справиться с депрессией, вот уж не думал, что яинтеллигент до такой степени, самому противно, будто перешел на вкусную издоровую пищу, подсчитал финансы и купил в кредит хонду, новенькую, сверкающую.Еще лет десять тому такая была бы верхом роскоши, но сейчас, увы,эконом-класса. Да и то в кредит.

Насобачился ездить довольно быстро, все мы еще в школеучимся водить машины, а коммуникатор показывает все улицы и переулки,предупреждает о поворотах, знаках и пробках.

Портрет Габриэллы, как ни странно, действует подобно иконена православных. У православных мир – это одно, они – другое. Мир в томзначении, старом, уже забытом, от которого осталось разве что «мирской»,«мирские», а «Война и мир» переводится нашими придурками как «War & Peace»,а не «War & World», как было бы правильно.

Еще пару раз Люша, Барабин, Константин и даже Тюпавинпытались меня затащить ехать дружной компашкой на Кипр, я устоял, за чтозауважал сам себя и поблагодарил наблюдающую за мной со стены Габриэллу.

В последних числах августа они наконец отбыли на дальниеюга, а я, ухлопав пару недель всего лишь на работу, додумался ездить к универу,занес в наладонник расписание всех лекций на астрономическом, и наконец однаждысердце затрепетало в ожидании чуда.

Я еще не понял, чего это оно всполошилось, будто собака,рядом с которой запустили фейерверк, но голова сама повернулась так резко, чтохрустнули позвонки.

Пару мгновений я всматривался в веселую стайку девушек,сбегающих по ступенькам.

– Господи, – пробормотали мои губы сами посебе, – дурак, почему я раньше не сообразил, не пришел…

Габриэлла вздрогнула, когда я притормозил у бордюра машину ираспахнул дверцу.

– Ага, попалась!

– Кто… А, это вы, Вячеслав?

– Садитесь, – сказал я, – не уверен, чтоздесь можно парковаться.

Она заколебалась, бросила беспомощный взгляд наприближающийся троллейбус.

– Мне вообще-то близко…

– Меня сейчас оштрафуют, – сказал я. – А ябедный, как вагант.

Она вздохнула и опустилась рядом на сиденье. Я торопливовырулил и ввинтился в поток. Габриэлла сидит прямая, как на экзамене в пансионеблагородных девиц, чуть-чуть косит на меня настороженным взглядом.

– Куда ехать? – спросил я.

Поколебавшись, она назвала адрес, не так уж и рядом, яуказал точку на коммуникаторе, там сразу пролегла по карте извилистая линия.Габриэлла с интересом наблюдала, как пунктир сокращается, а женский голоссвоевременно предупреждает о поворотах и возможных пробках.

– Здорово, – сказала она. – Это черезспутник?

– Да. Правда удобно?

– Очень, – согласилась она. – Скоро и рулитьвместо вас будет?

– Да, – ответил я. – Чтобы руки водителювысвободить! Ха-ха!.. Извините, просто на эту тему масса шуточек. Вон тотдом-башня ваш?

– Нет, мой следующий. Поменьше, не такой помпезный.

Я подрулил к подъезду, Габриэлла посматривала вопросительно,но я наступил себе на горло и заставил вежливо и сердечно попрощаться.Адреналин распирает, как динамит шахида, вот-вот взорвусь от ликования.Габриэлла вышла, не дожидаясь, пока выскочу и, обежав машину, открою перед неюдверцу.

Я понимал, что не успею, потому и не пытался, так получилосьзначительнее и достойнее. Да и как бы намек, что мы – друзья, а не самец ссамочкой, перед которой обязательны ритуальные танцы с распусканием перьев.

В следующий раз я выловил ее только через неделю. То ли неходила на лекции, то ли есть другой выход, я уже проклинал себя, что упустил втот раз, а вдруг вообще перевелась в какой-нибудь зачуханный Лондон покакому-нибудь дурацкому обмену, как будто где-то в Галактике может отыскатьсяей достойная замена, и когда наконец увидел, сердце подпрыгнуло в ликовании итут же рухнуло в пропасть: вдруг решило, что я дурак и у меня глюки.

Габриэлла все так же сбежала по ступенькам, легкая играциозная, одухотворенная, как святая в ранней юности, когда еще не знает, чтостанет иконой, я так же подкрался сбоку на машине и распахнул дверцу:

– Привет! Карета подана.

Она вздрогнула лишь чуть-чуть, но подошла к машине, слегкостью проскользнула, словно компьютерный персонаж, на соседнее сиденье иулыбнулась:

– Здравствуйте, Вячеслав.

– Рад вас видеть, Габриэлла! Даже не могу выговорить,насколько рад.

Она посмотрела на меня с недоверием во взгляде.

– Глядя на вас, можно поверить, что в самом деле рады.

– Я в самом деле, – заверил я. – Еще в какомсамом! Ехать к вашему дому или…

– Что? – спросила она чуточку настороженно.

– …или по дороге заскочим в кафешку на вашвыбор? – закончил я, словно у меня не было других мыслей. Самое странное,что в самом деле не было. От ее присутствия такой кайф, что даже не пытаюсьвообразить ее голой и с задранными мне на плечи ногами. – Я видел, таместь два, а еще открывается третье…

– Уже работает, – ответила она.

– Как там?

– Не заходила. Но хожу мимо, слышно музыку, народвходит и выходит…

Я перевел дыхание, чтобы голос не выдал, спросил как можнонейтрально-дружелюбнее:

– Зайдем проверим? Заодно и перекусим. А то я, честноговоря, в обед успел только чашку чая с булочкой.

– Бедненький, – пожалела она. – Бутербродноепитание, говорят, чревато боком.