хочешь знать, за что еще я просила прощения у Бога — ты была моим ангелом, и я хочу рассказать тебе всё — так это за то, что я сделала аборт.

Я вскочила.

— Ты хочешь сказать, что Бог ожидал, что ты родишь от насильника? Родить от Гитлера, который тебя изнасиловал? Родить от папиного кузена — этого твой Бог ожидает?

На сей раз сестра не испугалась. Уже была готова.

— Бог милосерден. Бог — он отец милосердный, он царь милосердный — тихо ответила она, словно я и не повышала голоса, нависнув над ней. — Но я знаю, почему ты так говоришь. Ты меня любишь, ты не хочешь, чтобы я страдала. Но это от нас не зависит, понимаешь? Бог сказал: «Не убий», а дядя Арон… Иногда мне хотелось умереть. Один раз…Не могу точно сказать… Иногда я думала, что, в сущности, уже умерла. И всё же, всё же, сколько раз он как бы убивал меня, но не убил по-настоящему. Он — нет. А я сделала аборт. Потому что не могла. Так, может, это моя вина, хотя как я могла? Я не говорю, что женщина может. Женщина, девочка имеет право. Но я не говорю, что кто-то, я не знаю, кто во всем мире может, и наш священник так же сказал. Предоставь это Богу — сказал он мне — это, Элишева, предоставь Богу. И я так и сделала. Правда, так и сделала. Я предоставила это Богу, а после того, как я простила Арона, и после рождения Сары я знала, что Бог меня простил.

Чужое лунообразное солнце искрилось на золотом лице Будды. Сестра грустно поглядывала на меня снизу вверх, моля о чуде — чуде понимания ее окончившегося рассказа. Далеко-далеко, в конце аллеи я увидела мужчин, смотрящих в нашу сторону. Они гуляли, возвращались, снова уходили, и, увидев, что я встала, ждали знака, что можно подойти. Мы должны были ехать в другой городок обедать. Барнету, взявшему ради нас полтора дня отпуска, надо было возвращаться к работе. В окоченевшем пальце с обгрызенным до крови ногтем запульсировала боль. Мороз усиливался, а может, это холод, накопившийся в моих костях, когда я сидела на ступеньках, начал растекаться по мне, напоминая, что настоящего отрешения от тела нет.

Впрочем, оставался еще один, последний шанс — подумала я — но если бы меня спросили, я не сумела бы ответить, шанс чего.

— Я понимаю, что ты его простила. Простила — это ты мне сказала. Но, видимо, я слишком глупа, чтобы понять, что это значит. Просто не понимаю. Допустим, существует ад. Ад существует, и в эту самую минуту Бог собирается отправить туда этого Гитлера, чтоб он сгорел. Знаешь, пусть даже не навсегда, пусть всего на сто дней. Пусть жарится сто дней в огне и смраде. Теперь допустим, что твое прощение — это его помилование, и с этим билетом он не пробудет там и минуты. Прямо из могилы вознесется вместе с тобой в рай. Ты даешь ему этот билет?

Складка на лбу сделалась глубже. Она сильно моргнула, и ее лицо мгновенно разгладилось. Она по-детски захлопала уже знакомым мне пингвиньим жестом.

— Почему же ты говоришь, что ты глупа? Ты же всё понимаешь. Всегда понимала. Да, именно так: это и есть прощение.

Больше ничего не осталось. Сестра встала. Наши добрые мужчины направились к нам. Мы пошли им навстречу, и мой муж вопросительно на меня посмотрел.

— Всё в порядке, — слишком громко сказала я. — Мы закончили. Я всё рассказала Элишеве. Она не боится.

Позже он сказал мне, что сестра показалась ему «посвежевшей, будто прямо из душа».

— А я? — спросила я.

— А тебе не помешала бы ванна.

Мы направились к стоянке. Одед взял меня за руку. Сестра просунула руку под локоть мужа. Они впереди, мы по тропинке за ними. Снова соборы деревьев, снова арабески стеблей, снова природные храмы ползучих папоротников; а перед нами — стрижка каре женщины и редеющие волосы мужчины. Если бы я не знала, кто они, и оказалась бы за ними случайно, ни за что не узнала бы эти головы и фигуры.

Уже у самых машин четыре головы вскинулись одновременно, услышав крик с неба. Стая гусей клином пролетела над нами, и предчувствие пронзило меня от копчика до основания черепа. Дикие гуси медленно взмахивали тяжелыми крыльями, и их крики словно предвещали какое-то событие. Один за другим кричали они у нас над головами. Взмах за взмахом, резкие отдаленные крики, как далекое свидетельство. Крик боли, еще один, и ни разу вместе.

Я почувствовала, как вздрогнул Одед, он крепче сжал мои пальцы, и плоские серые небеса сомкнулись над нами.

— Смотрите, гуси, — сказала моя старшая сестра и указала пальцем.

Вместе нам больше нечем было заняться. Ну, не идти же в исторический музей и заповедник с индейским названием. Но мы всё же поехали в ближайший городок, так как Элишева и Барнет захотели угостить нас голландской едой. Еда была безвкусной, а беседа подогревалась искусственными добавками. Сестра то и дело трогала меня за руку, повторяя: «Ты же мне еще ничего не рассказала. Расскажи мне всё-всё про сыновей. Расскажи про свою работу. Расскажи про Алису. Я хочу знать всё». Односложность моих ответов ее не обескуражила, а их вымученности она не замечала. Напугавшие меня гуси унесли остатки моих сил, даже сидеть прямо на стуле удавалось мне с трудом.

Рассказ сестры завершен, остальным, похоже, нечего было сказать. Она была честна. Честнее, чем я когда-либо. Она всегда знала только один путь и не умела лгать. Рассказанный мне сюжет не был скроен для меня, зная ее, я была уверена, что и под другую публику он не был сшит, но сидя в ресторане над голландской размазнёй, я представляла себе Элишеву, повторяющую ту же самую исповедь перед восторженной женской аудиторией своей общины: частичную исповедь — думала я — отрывки, объединенные в сказку. Потайной шов скрывает все концы, и нет ни одной торчащей нитки, за которую можно потянуть. Я одна тут торчу, и у меня это всё еще тянется.

Закончив свой рассказ (а я не сомневалась, что ей очень хотелось мне его рассказать), сестра, похоже, осталась довольна и счастлива — все ее ожидания оправдались. Она ела с аппетитом, хвалила поданное ей блюдо и всем предлагала его отведать.

Мы попрощались с Барнетом. Отвезли Элишеву домой, пили чай и ждали возвращения племянницы, чтобы попрощаться.

Малышка, если и