— Отчаянная девица, — вставил Бенкс, указательным пальцем придерживая усы. — Она такое представление устроила вместе с доктором и пареньком-кикапу — Хуанито, кажется, звали, лет шестнадцати был, тот что переводчиком за ними увязался. Да и с увечным сынишкой доктора нашел общий язык. Вот они втроем задумали извести новых хозяев.

При имени индейского мальчика меня передернуло. Я вспомнил высокого индейца с неподвижным лицом, что работал садовником у Иноземцева. Возможно, сейчас мне наконец откроется тайна левой руки Хуанито, безжалостно отрубленной.

— Может, сам дальше? — рассердился Ласко, грозно воззрившись на писателя.

Тот вскинул руку:

— Нет, нет, валяй ты.

Фермер досадливо повел бровями.

— Я был там, ты не был. Дай досказать. — И вновь обернулся ко мне. — Я устроился к фабриканту чернорабочим. Все видел, все слышал вот этими самыми глазами и ушами. Док с миссис Габриелли соорудили в густых зарослях ущелья неподалеку нечто похожее на большой рог из стальной пластины, собрали несколько ящиков с динамитом, вырыли для каждого глубокую яму, тоже поблизости от стройки. Она явилась к нашей стоянке в образе Духа, какого очень почитали индейцы. В одеянии из шкур и с синей, как небеса в ясный полдень, кожей.

— С синей кожей? — воскликнул я, и чуть было не добавил: «Как у самого Ваджрадхары, Вишну и…?!» Но вовремя себя остановил. Обернулся. В холле, где стояли столики, уже собиралась вечерняя публика — постояльцы, прохожие, зашедшие перекусить, завсегдатаев прибавилось. Кто-то читал свежий выпуск «Нью-Йорк Таймс» и конкурирующую с ней «Нью-Йорк Вордс», кто-то с шумом обсуждал новости биржевого рынка с Уолл-стрит. Солнце окончательно село. И официанты, количество коих тоже значительно увеличилось сообразно количеству посетителей, носились туда-сюда, принимая заказы, разнося подносы с выпивкой. К потолку поднялось большое облако сигаретного дыма и застыло серым смогом, ореолом клубясь в отсветах фонарей Эдисона, которыми здесь освещали. Фечер достал трубку и начал набивать ее табаком.

— Верно, то была краска? — предположил я.

— Ага, как же! — выпустил густое облако дыма изо рта. — Все тоже так решили. Чтобы добиться такого оттенка кожи, она ежедневно выпивала унцию питьевого серебра.

— Ах! Но ведь коллоидное серебро крайне опасно! Это яд! — Я опустил голову, с ужасом вспомнив сколько буддийских божеств изображались с синей кожей. И отчего Элен Бюлов пришло в голову красить себя в синий? Зачем? Что за загадки вселенной?

Тут подошел официант и поставил перед нами по стакану виски, хотя я не помнил, чтобы кто-нибудь из нас заказывал что-либо. Я не прикоснулся к нему, а мои собеседники без церемоний, точно по команде тотчас проглотили свои порции. Фечер велел принести еще.

— То-то и оно, что яд. Потом она это поняла, когда загибаться стала. Но прежде успела такого страху нагнать на всех. Такие спектакли устраивала! Расхаживала синекожей сиреной с обритым черепом, вся изрисованная татуировками. На тощем тельце — тряпица вокруг пояса, и все, на плече грозный орлан восседает, из пальцев искры сыплются, изо рта огонь. И синяя-синяя. Подходила прямо к костру, рядом садилась, и давай фокусы показывать. Был у нас один, как околдованный за нею в лес пошел. Что и говорить — потом с катушек слетел. Все зубами перестукивал, повторяя: «Она синяя, синяя! Я ее кожу пальцами тер — это не краска. Она с небес явилась».

И все то при земной дрожи по ночам и небесном гуле. Хуанито то в рог трубил, то динамит взрывал. Потом ямы он закапывал, ветками заметал следы, и к утру никаких последствий его действий не оставалось. А рабочих все меньше и меньше становилось. Жить в тех местах, где земля сотрясалась по ночам да еще и неведомое синее чудище бродило под звуки далекого горна, напоминающего иерихонские трубы, было неприятно. Земли эти кикапу принадлежат — ничего не попишешь, говорили, навьючивали лошадей скарбом и покидали место. Даже сам фабриканец махнул рукой…

— Фабрикант, — настойчиво поправил писатель.

— Фабрикант, — кивнул Ласко, покосившись на товарища из-под отяжелевших век. Ему вдруг стало тяжело дышать. Говорил он через силу. — Уже и в городе о чудо-юде прознали, приезжали репортеры-журналисты, шериф приходил — аккурат вместе с доком и явился, расследовать необычный феномен явления духа народа кикапу. Вот тогда-то у них и случилось несчастье — синяя пришелица занемогла. Нашли ее без чувств в овраге. Док забрал якобы на опыты. Мальчишку быстро изловили — кто, неведомо. Угостили двумя ударами ножа. Говорят, он к доку помирать отправился.

— Потом прошло много времени. — Фечер зевнул. — Я обзавелся куском земли на Лонг-Айленде, и думать забыл о них. Глядь, а недалече от меня насыпной полуостров сооружают. Хозяин — тот доктор, а с ним белокурая леди, а лицом точь-в-точь — синее божество, только уже румяная и здоровенькая. Ну надо же, подумал, соседи у меня, а? Ей-богу, не хотелось мне, чтобы эти два трюкача мне устроили здесь нечто подобное. И отправился в полицию. А шерифом тогда был президент наш, господин Рузвельт. — Вновь протяжно зевнул, чуть не вывихнув челюсть. — Он мне велел не лезть куда не следует, ибо был доктор важным судебным медиком при нью-йоркской полиции, а госпожа Габриелли — тайным агентом в разоблачении шарлатанов всяческих.

Второй стакан виски окончательно сморил рассказчика, он, сдвинув трубку в уголок рта, подпер рукой подбородок, говорил нехотя, не прекращая отчаянно зевать. Бенкс тоже клевал носом. Оба медленно, но верно впадали во власть сна. Будто здешняя задымленность действовала на них убаюкивающе.

— Меня до сих пор терзает вопрос, — заплетаясь, проронил Ласко, еле открывая рот, ему мешал прижатый к руке подбородок, который все норовил скатиться с опоры, головой он клевал уже основательно, и взгляд из-под тяжелых сизых век был совсем бессмысленным. — Как кожу фокусница отмыла? Как выздоровела? И как они господину Рузвельту внушили доверие? Не иначе здесь дьявола происки.

— Но теперь ваш черед, — вставил Бенкс. Но тут как шлепнется на столешницу, распластался по ней и громко захрапел.

Ласко бросил на писателя недоуменный взгляд.

— Глянь же, как стакан его сморил. — И тоже — бум, лбом об стол. Через минуту до меня донесся уже двойной храп.

Что-то было не так в этом двойном, внезапном помрачении ума. Говорили, говорили, друг друга перебивая, спорили, пререкались и, на тебе, — вдруг уснули.

Я пожал плечами, встал. Зато не нужно было выполнять свою часть уговора — рассказывать о приключениях в оранжерее этого неугомонного, таинственного доктора. Да и что бы я мог сказать?

Для приличия пару раз позвал по имени одного внезапного соню, другого, толкнул в плечо Бенкса, но писатель глубоко спал. Я поднял голову, опасливо огляделся: зал полон гостей, все шумели, были заняты своими компаниями, иные, подобно моим новым знакомым, спали, уронив голову на стол и уткнувшись носом в сгиб локтя. Я еще раз пожал плечами, подхватил кипу старых газет и повернул к себе в номер. Есть чем ночь занять.