была огорчена краткостью нашего визита, то, благодаря хорошему воспитанию и хорошему характеру сумела разочарование скрыть.

С послушной радостью поцеловав тетю и дядю, девочка из белого домика убежала во двор к своей собаке Соде.

Никто не предложил встретиться еще раз, только Элишева пообещала больше не лениться и писать мне чаще.

— И пожалуйста, пожалуйста, сфотографируй и пришли мне хоть несколько своих колонок. Я рассказала Саре, что ее тетя писательница, мы все так тобой гордимся. «Алиса в Святом городе» — это так оригинально.

Это было последнее, что она сказала мне, провожая к машине. Потом мы обнялись, и женщина с плечами пловчихи в красном свитере с оленями махала нам от ворот, пока мы не скрылись за поворотом.

Глава 7

— Ну и как это было на самом деле? — спросил Одед, когда в боковом зеркале машины исчезла фигурка сестры.

— Нормально. Не о чем беспокоиться, с этим покончено. У него есть ее адрес, она послала ему его, и она больше ничего не боится. — Мой голос был усталым и слабым, словно я говорила о чем-то давно забытом.

— Что? Как это?

— Как я и сказала: с этим покончено. Она простила его.

— Элинор, только не засыпай, пожалуйста.

— Что тут непонятного? Она простила его, она написала ему письмо, в котором прощает его, по крайней мере, условно. Условие таково, что он сознается в том, что ей причинил.

— Ей это адвокат посоветовал?

— Почему адвокат?

— Если бы я занимался уголовными делами и был ее адвокатом, то именно это и посоветовал бы ей сделать: попытаться вытянуть из него признание.

— Не было никакого адвоката, да он и не потрудился ей ответить.

— Ясно, что он не ответил. Не знаю, какой срок давности по изнасилованию здесь в Америке, нужно проверить, но в любом случае, надо быть идиотом, чтобы написать такое признание вины.

— Она не хочет суда. Она хочет, чтобы он вместе с ней вознесся в рай, вот чего она хочет.

— Ты шутишь.

Я промолчала.

— Этого не может быть. В смысле, я не хотел сказать, что твоя сестра врет…

Я молчала.

— Существует такое понятие, как самообман, ты знаешь. Человек не лжет, боже упаси, он просто не сознает, неправильно в себе читает.

Но я-то слышала свою сестру, и мне было абсолютно ясно, что у нее нечего читать между строк. И если бы моя сестра Элишева стояла рядом с женщиной, пытавшейся изуродовать это чудовище, она сама остановила бы ее. Подскочила бы и схватила ее за руку.

Завтра — подумала я — может быть, завтра я сумею охватить весь ужас этого акта прощения, который сейчас лишь боль, замерзшая в моих мышцах. Завтра, когда немного оттаю, или уже в самолете, наверху. Здесь, на земле этой равнины, где не за что глазу зацепиться, я не смогу. Невозможно.

Усталости не было, но я испытывала огромную потребность взойти на свой эскалатор и унестись: муж хочет завершить события этого дня словами, муж подождет до завтра. Может, когда вернусь из своего «унесения», нужные слова сами найдутся.

— Их Сара очень славная девочка, — Одед сделал еще одну попытку.

Мне полагалось что-то ответить — что-то сказать я способна, я же не больна и не парализована. Живой и здоровый человек должен быть способен подать признаки жизни — ну, я и подала, и спросила, помнит ли он случай с кислотой. Ему не нужно было объяснять, что я имею в виду, он помнил женщину, которая промахнулась.

— Сестра вменяет ему в заслугу, что он отказался от какого-либо судебного преследования нападавшей.

Муж вздохнул.

— Твоя сестра прекрасный человек, и хоть я недостаточно близко с ней знаком, все же осмелюсь сказать, что она немного наивна. Человек издал свою мерзкую книгу, и последнее, что ему нужно в его рекламном турне, это судебная тяжба с выжившей в Холокосте. Результатом такого суда было бы окончательное отождествление его с Гитлером.

Я не чувствовала усталости, но на меня напала зевота. Сплошная облачность закрывала солнце, и казалось, что этот серый то ли день, то ли ночь будет тянуться вечно. Вчера тоже было темно. Почему я не помню, когда здесь наступает темнота?

— Почему это книга мерзкая? Я думала, ты считаешь ее учебным пособием для старших школьников.

— Ну да, я так сказал. И снова скажу: это не серьезное исследование. Совсем не серьезное. Но знаешь? После нашего разговора я думал и понял, что попытка изложить это в популярной форме может быть опасна. Итак, эта книга написана в популярной форме, и она отвратительна.

— Поняла.

Мой голос слабел и отдалялся, его же только набирал силу.

— Я, конечно, не слишком большой читатель, но, когда моя жена-писательница говорит про книгу, что ее в руки брать нельзя, а отец, мнение которого я уважаю, говорит то же самое — это заставляет задуматься. Допустим, мне нужно было бы принизить, приуменьшить ее силу — не спрашивай, зачем. Но, когда ты прочитала эту книгу… В чем дело? Ты спишь?

— Если дашь мне подремать до гостиницы, я потом смогу вести машину до аэропорта.

— Мне не трудно вести машину. Лучше поговори со мной еще немного. Но если ты устала, поспи.

— Ты больший христианин, чем моя сестра.

— Никакой я не христианин. Не говори так. Если бы кто-то посмел причинить тебе боль, я даже думать не хочу, что бы я с ним сделал.

— А что бы ты с ним сделал?

— Что-то ужасное. Не знаю.

— Хорошо. Когда узнаешь, расскажи.

— Что меня удивило, — сказал он, — эти люди совершенно нормальны. Я же гулял с Барнетом, пока вы с Элишевой разговаривали. Говорили о его работе. Хотел бы я получать такое же удовольствие от своей работы, как он. Хотя, то, что здесь происходит, довольно грустно. Все эти фермы, которые мы проехали, как объяснил мне Барнет, на пути к вымиранию. Постоянно растущие налоги, захват рынка индустрией быстрого питания вынуждают людей продавать землю. Но что я хочу сказать — пока, при всех этих процессах, эти христиане вполне довольны своей жизнью. Они любят свое дело. Те, с кем мы вчера познакомились, похоже, тоже довольны жизнью, может, даже больше, чем мы. Признаюсь, я ожидал увидеть фриков, а вместо этого встретил серьезных людей, образованных, не теряющих связь с миром. Эта община показалась мне очень жизнедеятельной и совершенно нормальной.

— Красочная община, — протянула я. — Соловьи со сломанным крылом, снова начинают петь. Собаки блеют на пастбище.

— О чем это ты?

— Нет, ты скажи, скажи: подталкивать Элишеву к прощению —