Нет, даже не так!.. С таким бесстрашным и искреннимубеждением, что все хорошо!

Именно здесь и сейчас – все хорошо! Димон никогда не ждалпревращения России в Аркадию, прихода «эпохи процветания» и воцарения рая. Унего был свой рай – крохотная квартирка, Ольга, сын и какая-то работа, котораяпозволяла ему кормиться, и только. И словно в насмешку над Лавровским, которыйвечно был в поиске, вечно блуждал в потемках, ждал перемен и наступлениясчастья, которое должно было грянуть, но не сейчас, а через неопределенноевремя, Пилюгин получил все!

Все, все!..

Ольга со своей крошечной мастерской не разорилась, а,наоборот, окрепла и встала на ноги и в прошлом году даже оформляла показкакого-то модного русского дизайнера в Париже. Димон вернулся в НИИ, слегкаошалев от мира бизнеса, но быстро пришел в себя, огляделся, получил должность истал зарабатывать именно тем, что умел, – скромными научными проектами ипроектиками, и это доставляло ему удовольствие. Степка вырос, родилсяРастрепка, из двух тесных комнаток семья переехала в новые просторы «свободнойпланировки», а счастье все продолжалось, все никуда не девалось – тогда было исейчас осталось!

Однажды в подпитии Пилюгин проникновенно объяснялЛавровскому, что счастье – или несчастье – не бывает в квартире, или наРублевке, или в «Мерседесе».

Счастье, излагал пьяный Пилюгин, бывает в голове. Собственно,только там оно и бывает!..

Глупо думать, что вот сейчас ты сделаешь ремонт, илиполучишь новую работу, или купишь компьютер, и настанет у тебя… счастье. Ненастанет, если до ремонта, работы или компьютера его не было!.. Нет никакойточки отсчета, за которой начинается счастье! Оно такое, елки-палки, это самоесчастье… требовательное. Оно работы требует, постоянной, ежедневной, истовой.Как и радость жизни. Очень просто, разорялся Пилюгин, сказать себе, что всеплохо – на службе неинтересно, в квартирке тесно, дети не удались и жена дура.И тогда все оправдано: собственное бездействие, лень и нежелание меняться. А тыпопробуй-ка порадуйся тому, что тебе дано, ведь это не так уж мало! Тыздоровый, образованный, сильный мужик, ты жену любил когда-то и разлюбил толькоот лености и серой скуки. А может, и не разлюбил еще, только внушаешь себе, чторазлюбил, чтобы было чем оправдать существование Иры, Лены, Маши и Даши!.. Нехочется тебе заниматься собственной жизнью, тебе проще быть несчастным, и сам передсобой ты прикидываешься падшим ангелом, который не способен существовать вземной грязи, а мы не ангелы, мы люди и задуманы были как люди и воплощены также!..

Примерно так излагал Пилюгин, а Лавровский слушал, жалелсебя и завидовал ему.

И вот теперь – наказание, без которого не бываетпреступления! Наказание у него в трубке, молчит и выжидает, когда он сдастся, ивдруг он очень отчетливо понял, что произошло нечто ужасное.

Непоправимое. Непреодолимое.

– Ира? – дрогнувшим голосом сказал Лавровский. – Ну его,твой «Ритц», к такой-то матери, нам нужно встретиться и поговорить. Сейчас же.

Он никогда не разговаривал с ней таким тоном и, должно быть,напугал ее, потому что она моментально согласилась и велела ему ждать уподъезда, и Лавровский пошел к ее дому.

Идти было недалеко, у них все рядом, и ему казалось, чтогородок с насмешкой наблюдает за ним, таким никчемным, неумелым, такимзамерзшим, и ему стало очень жалко себя!..

Сколько же он здесь живет?

Он поступил в Институт общей и прикладной физики, жил вобщежитии, потом некоторое время перебивался в Москве и опять вернулся сюда,как будто петля захлестнулась на шее!.. Петля бедных улиц, на которых неубирается снег, «сталинских» домов для ученых с облупившейся краской жестяныхподоконников, привычного быта, когда наперечет известны все магазины – в одноммясо получше, в другом курица посвежее, а в третьем приличный фарш!.. Петлясерой воскресной скуки, когда некуда пойти, ибо в городе всего три ресторана,два из которых закрываются в десять вечера, а третий облюбовали для своих делместные бандиты и провожали подозрительными взглядами чугунных глаз каждого,кто приходил съесть стейк-гриль с картошкой фри. Они никому не мешали, но в ихобществе Лавровский чувствовал себя неуютно.

Петля захлестнулась и давит, и, наверное, скоро удавит егосовсем.

Даже его роман сложился так, как хотел именно этот город, авовсе не Дмитрий Лавровский. Дурацкий, глупый, ненужный роман, когда из однойунылой квартиры он чуть не на цыпочках перебегает в другую, такую же унылую!..В тесной прихожей навалены зимние вещи, которые никто не носит, утюг насерванте, потому что лень его убирать, завтра опять понадобится, в ваннойпротянута веревка, и на ней сушатся лифчики и колготки, под зеркалом щетка сотвратительным пуком волос, в кухне разномастные кружки, среди которых вдругпопадутся две чашки из сервиза Ломоносовского завода, постель пахнет чужойженщиной, которая так и не становится своей, и наволочки все время сбиваются, ивидно засаленный головами желтый наперник!..

Зачем, зачем?..

Если Ира опоздает, придется прятаться за углом, чтобы соседине заметили, мало ли что, вдруг Светке доложат! Лавровский шел и всевысматривал Ирину машину, подъехала или еще нет, и зашагал уверенней, когдаувидел, что подъехала.

Единым духом он взбежал на третий этаж и позвонил условнымзвонком – два длинных и короткий. Когда роман только начинался, ему казалось,что в этих условных звонках есть романтика, шик, прелесть влюбленности! У негоособенный звонок, и его она никогда не перепутает ни с чьим другим, и в еепамяти он останется навсегда именно таким, романтичным и стремительным, какласковый весенний ветер.

Сейчас от «романтики» и от отвращения к себе у него сводилозубы.

Ира открыла и кинулась к нему на шею, так что Лавровскому,чтобы держать ее, пришлось отступить на шаг назад. Сверху на площадке открыласьдверь и старушечий голос позвал:

– Кысь-кысь-кысь!

Лавровский попытался затолкать Иру обратно в квартиру, ноона слишком хорошо знала, что делает, и затолкать себя не позволила.

– Поцелуй меня! – шепнули нежные губы у самого его уха. – Ятак соскучилась!..

И объятия, и нежные губы, и страстный шепот – все это быловранье, ужасное, глупое вранье, в духе его «особого» звонка, который она должнабыла помнить всю жизнь, особенно стыдное после того, что случилось с ними впоследние дни.

Лавровский торопливо поцеловал ее, сухо, будто взял подкозырек, но она этим не удовлетворилась и впилась в его губы надолго, а он,чувствуя ее рот, все прислушивался к шагам на лестнице и к причитаниям верхнейбабульки:

– Кысь-кысь-кысь! Иди, иди сюда, моя милая!..

Бабулька уже шагнула на лестницу, и только тут Ираоторвалась от него, кинулась в квартиру, повлекла его за собой, захлопнуладверь и прижалась к ней спиной – этакая проказница, озорница этакая!..