Надежда на повторные откровения старика была слабой, новсе-таки упускать этот шанс Кротов не хотел.

Кассеты кончились. Была глубокая ночь.

– Елена Николаевна, вам все-таки надо поспать, – еще разсказал Кротов.

– Я все равно сейчас не усну. Давайте лучше немножкопоговорим.

– Хорошо. Но только о чем-нибудь нейтральном и отвлеченном,– улыбнулся Кротов.

– Согласна.

Не зная, можно ли считать эту тему нейтральной иотвлеченной, Сергей осторожно спросил:

– Вы были замужем?

– Дважды, – кивнула Лена, – в первый раз – еще студенткой.Мы прожили всего месяц, только расписались и сразу разбежались. Второй раз былосерьезней. Собственно, мой второй муж и есть отец моего ребенка, хотя мырасстались восемь лет назад. Но в этом году случайно встретились – в Канаде, заПолярным кругом, в маленьком эскимосском городке. Был июнь, а там – снег поколено, ни одного русского, только он и я. Там проходила конференция «Женщина иполюс». Знаете, собрались бездельники из разных стран и десять дней болтали отом о сем с важным видом. За десять дней – три банкета: в честь открытия, вчесть закрытия, а в середине – в честь участников конференции.

Я когда-то перевела рассказы двух писательниц – канадскихэскимосок, а он, как выяснилось, написал книгу очерков о малых народах Севера.Вот нас и пригласили. И поселили в гостинице в соседних номерах.

В общем, там у нас все опять вспыхнуло, а в Москве, конечно,сразу погасло. Он и не знает, что я жду ребенка. У него очередная семья,десятая, наверное, по счету. Он их меняет, не считая. Мы с ним совершенно чужиелюди.

Спать они легли только под утро. Лена постелила Кротову надиване в бывшем дядином кабинете, а сама отправилась в комнату, где обычноспала, ночуя в этом доме, с раннего детства. Там все еще сидели в тонконогомнеудобном кресле ее старые игрушки – одноглазая плюшевая обезьяна и огромнаятряпичная кукла с лысой резиновой головой.

В начале семидесятых, отслужив в армии и вернувшись в роднуюТюмень, Юрий Бубенцов написал повесть об армейских буднях. Повесть получиласьжизнеутверждающая. Армию он изобразил в самых радужных тонах, врал нестесняясь, описывал веселую доблесть и военное братство, мудрыхнаставников-старшин и наивных, романтически-возвышенных новобранцев. В повестигремели дружные солдатские песни, зеркальным блеском сверкали сапоги и цариластерильная идеологическая ясность.

Бубенцов с блеском прошел творческий конкурс в Литературныйинститут. Повесть была опубликована в толстом молодежном журнале, потом вышлаотдельной книгой.

Бубенцов приехал покорять столицу. Тут же обнаружилось, чтонадменные и капризные молодые москвички прямо-таки тают от грубоватой мужественностивысокого, широкоплечего сибиряка. Не все, конечно, но многие.

В пьяной общаге Литинститута на улице Добролюбова он непрожил и года, женился на сокурснице, дочери одного из секретарей Союзаписателей, и поселился на теплой тестевой даче в поселке Переделкино.

Он получил московскую прописку и вскоре переехал с женой вотличную двухкомнатную квартиру в писательском кооперативном доме у метро«Аэропорт», которую выбил для молодой семьи маститый тесть.

Секретарская дочка была некрасива, плаксива, любила его безпамяти, и это особенно раздражало. Юрий считал, что квартира и пропискадостались ему слишком дорогой ценой, в то время как кому-то Москва даетсядаром, по праву рождения. Глубокая обида на такую несправедливость засела в немнадолго и всерьез.

На четвертом курсе Бубенцов вступил в партию, на пятом сталчленом Союза писателей, а получив диплом, обменял двухкомнатную квартиру натрехкомнатную и развелся с опостылевшей женой, поделив жилплощадь с большой длясебя выгодой.

Потом начался калейдоскоп жен и любовниц. Некоторые рожалиему детей. Он считал, что это делается исключительно с целью его, драгоценного,удержать. Младенцев он терпеть не мог, считал, что они только мешают жить, орути пачкают пеленки. Жен и детей бросал, не щадя, словно вымещал свою горькуюобиду на Москву – что не досталась она ему даром, а заставила прожить пять летс толстой надоедливой истеричкой.

Между тем все складывалось как бы само со-" бой.Скучные военно-патриотические повести печатались в лучших журналах, одна за дру– гой выходили книги, сыпались гонорары, на которые можно было беззаботносуществовать, учитывая писательские пайки, дома творчества, разбросанные покрасивейшим уголкам страны, уютный, закрытый для посторонних ресторан Домалитераторов с отменной и недорогой кухней.

Репутация циничного, но обаятельного проходимца толькоподогревала интерес представительниц прекрасного пола к его персоне, а у мужчинвызывала зависть и уважение.

К концу восьмидесятых Бубенцов понял, что временаизменились, надо перестраиваться, и стал описывать не только ратные подвиги инравственные искания героев, но и их интимную жизнь – все подробней с каждойновой повестью.

Благо, опыт был большой.

К началу девяностых он о подвигах и вовсе забыл, перешел наоткровенную порнуху, однако печатали его все меньше, потом и совсем перестали.Таких сообразительных оказалось слишком много, недавно еще жадный до«клубнички» российский читатель быстро ею объелся. Гонорары за последние егоопусы оказались копеечными, а система номенклатурных благ растаяла какпрошлогодний снег.

Надо было что-то круто менять в жизни, и Бубенцоврастерялся. Тут-то и появился Иван Голованов, земляк Бубенцова, тоже тюменец.Они не виделись очень много лет, но, случайно оказавшись за соседними столами вресторане Дома литераторов, узнали друг друга – когда-то они росли в одном домеи почти дружили.

От Вани Голованова пахло деньгами, очень большими деньгами.И Юрий постарался подружиться с ним вновь.

Вскоре выяснилось, что Голованов стал настоящим блатнымавторитетом, и Ваней его никто давно уже не называет, а все почтительно именуютКолдун.

Колдун любил творческую интеллигенцию, особенно к ужину. Тоесть он любил выпить в хорошем кабаке с каким-нибудь артистом или писателем. Ауж если писатель к тому же был земляком и другом детства, то для него всегданаходилось место за широким колдуновским столом.

Как-то все в том же ресторане ЦДЛ Бубенцов очень осторожнозавел разговор о трудном писательском хлебе, о проблемах с издательствами ивечной нехватке денег.

– Что ты мне лапшу на уши вешаешь? – рассмеялся Колдун. –Трудный хлеб! У кого, как не у писателей, есть и антиквариат, и золотишко, имного еще кой-чего. Вон за соседним столом мочалка сидит. Что у нее в ушах и напальцах, видишь? Наверняка ведь писательская жена!