— А я ничего и не говорю, у них есть свои причуды, но причуда это всего лишь причуда. Я считаю, что твоя сестра живет в прекрасном окружении. Лучше и быть не может.

— Вот только в этом окружении проповедуют, что аборт — это убийство, и Элишеве пришлось умолять их Бога простить ее, что прервала беременность от изнасилования, — сказала я и закрыла глаза.

— И Бог ее простил?

— Он дал ей Сару, — ответила я, не открывая глаз.

— Ну, так чего ты еще хочешь? Если бы я верил в чудеса, я бы сказал, что то, что она с собой сделала — это чудо. Учитывая, что́ она перенесла, а как я понимаю, то, что мне известно — это всего лишь верхушка айсберга, если подумать об этом, твоя сестра могла сегодня быть совсем в другом месте, в совершенно другом, ты знаешь. Не это ли беспокоило тебя все эти годы? Прежде всего это говорит об огромной силе её духа. И меня это не удивляет — она же твоя сестра. Так если Бог каким-либо образом немного ей помогает — не будем мелочными, кому какое дело, как именно он помогает? Простила, не простила… Я считаю, что это прощение — иллюзия, я бы даже сказал, не претендуя на знание истины — самообман. Но какая разница? Всё это ерунда. Главное, что мы здесь имеем — грандиозное восстановление разрушений. Я это к тому, что после нашей здесь встречи можно сбросить с сердца большой камень.

На этом справедливые речи мужа не окончились, до самой гостиницы он продолжал восстанавливать руины, указывать на верхушку айсберга и сбрасывать камни, подобно мифологическому великану. Он говорил очень правильные вещи, с большей частью которых я была согласна. Была согласна, но продолжала молчать в полном смятении.

Элишева нашла исправление. Моя светлая сестра нашла больше, чем исправление, она нашла счастье, от которого разверзлись небеса. А я, бросившая ее и спрятавшаяся за высоким забором в собственном углу, я вместо того, чтобы, как положено, порадоваться ее счастью, чувствовала, что камень всё катится и катится, закрывая мне выход из пещеры. Прилипни язык мой к гортани, чтобы я не позвала ее, не помешала бы ей, вырвавшейся на волю.

Моя сестра спокойна. Спокойна и умиротворена. Моя светлая сестра меня простила. Простила меня и родителей, простила нелюдя, и это непрошенное прощение, ужасное и непорочное прощение, сжимает меня всё сильнее.

Я останусь одна — думала я — останусь одна в гордом одиночестве, потому что сестра моя не помнит зла — ни мне, ни ему. Мне одной остается хранить и помнить. Помнить что? Нужно помнить, такое нельзя забывать, а я теперь прощена, вычеркнута и выброшена. Сестра рассказала мне историю. Сестра сбросила камень. Я осталась одна.

Мы остановились на гостиничной парковке напротив раскачивающегося пластмассового Санты. Муж пошел за чемоданами, которые мы утром оставили на ресепшене, и пока он ходил, меня пронзила мысль, что я совсем не так одинока, как думала. Сестра вычеркнула меня и мою вину перед ней, вычеркнула вместе с насильником. И своим божественным прощением она притянула меня к нему, связала вместе меня и его.

И всё, отныне и навечно я не одна, отныне мы с нелюдем едины, потому что Элишевы уже нет в мире, моя сестра сейчас на небесах. Она на небесах, а я и нелюдь помилованы задыхаться в этом мире вместе, в прахе прощения.

Почему-то мысль об удушье была связана у меня с гусями, будто об этом возвещал с небес вожак клина.

Медленный и тяжелый полет гусей — как они не падают? Барнет сказал, что они летят с Аляски. Гусыня Алиса тоже прибыла с Аляски. Сколько бы ни трепыхала она косами, сколько бы ни кричала свою пеструю чепуху, косы не держат в воздухе. Алиса упала на землю мешком с перьями. Кричащие гуси улетели. Мои мысли улетают. Мысли путаются. Мысли путаются и улетают, я схожу с ума и потому остаюсь одна, в связке с нелюдем. Так бывает с сумасшедшими, чьи мысли путаются, с не умеющими развязаться.

— Ну, проснулась? Можем ехать к мальчишкам? Мне не терпится увидеть Нимрода без бороды. Эта борода мне никогда не нравилась, — сказал муж и захлопнул дверцу.

Глава 8

Когда мы вернулись домой, Одед деликатно заметил, что я «слегка встревожила сыновей». Я могла бы сказать, что в смятении чувств не знала об этом, но, по правде, я заметила, и не только заметила — мне об этом сказали, тем не менее, у меня не было сил или не было особого желания не тревожить.

На второе утро нашего пребывания в Сиэтле Яхин повез отца на один из заводов «Боинга», а Нимрод, который с детства был больше брата склонен к задушевным беседам, встал пораньше и, усадив меня за первую чашку кофе, спросил:

— Что же с тобой происходит, мама?

Накануне вечером мы вернулись из таиландского ресторана, и я сварила своим мужчинам на десерт птитим, но мой младший сын был сыт и потребовал другой пищи:

— Такое чувство, что ты не вполне с нами.

Мой ребенок требовал меня «вполне», не зная, что стремится отведать ядовитого корня.

Я ответила, что не знаю, откуда взялось это чувство, наоборот, я очень рада, очень. Я заверила его, что скучала по ним обоим, наверное, я просто еще не отошла от встречи с Элишевой.

— Папа сказал, что она в прекрасном состоянии, — возразил сын.

— Папа прав. Всё отлично. Просто мы столько лет не виделись…

— Воспоминания… — произнес молодой всезнайка. Что он вообще знает о воспоминаниях? Сын представляет себе память, как компьютерную библиотеку: нажми на «поиск», прочти и сотри. Ничего-то он не знает о псах памяти, которые ищут и преследуют тебя, вонзая зубы, чтобы выпустить наружу такое, о чем ты в себе и не подозревала.

— Вот уж вы наговорились! Небось, вспомнили всё, что было, — сказал сын и покраснел. — В смысле, до того, что с ней случилось. Довольно необычно иметь маму, которая росла в гостинице. Там, небось, было много случаев, как в той детской книжке, что у нас была. Как там звали девочку? Элоиза.

— Была одна пожилая певица, пела на идише. Она приезжала в пансион каждый год…

— И что дальше?

— Ничего. Перестала приезжать. Наверное, умерла.

Нимрод унаследовал отцовскую настойчивость в меньшей степени, чем Яхин, и тем не менее:

— Моя знакомая иерусалимка, она здесь учится, высказала интересную идею. Она говорит, что свое вдохновение