— Дальше так дальше. Отдал я тебе адрес Амалии, и соследующего дня взяла меня хандра — да такая, что не приведи Господь. Я и пил, ик девкам ездил, и в банчок до полста тыщ спустил — не отпускает. Спать не могу,есть не могу. Пить, правда, могу. Все вижу, как ты с Амалией милуешься и каксмеетесь вы надо мной. Или, того хуже, вообще обо мне не вспоминаете. Десятьдней промаялся, чувствую — умом могу тронуться. Жана, лакея моего помнишь? Вбольнице лежит. Сунулся ко мне с увещеваниями, так я ему нос своротил и дваребра сломал. Стыдно, брат Фандорин. Как в горячке я был. На одиннадцатый деньсорвался. Решил, все: убью обоих, а потом и себя порешу. Хуже, чем сейчас, всеравно не будет. Как через Европу ехал — убей Бог, не помню. Пил, как верблюдкара-кумский. Когда Германию проезжали, каких-то двоих пруссаков из вагонавыкинул. Впрочем, не помню. Может, примерещилось. Опомнился уже в Лондоне.Первым делом в гостиницу. Ни ее, ни тебя. Гостиница — дыра, Амалия в такихотродясь не останавливалась. Портье, бестия, по-французски ни слова, япо-английски знаю только «баттл виски» и «мув ер асс» — один мичман научил.Значит: давай бутылку крепкой, да поживей. Я этого портье, сморчка английского,про мисс Ольсен спрашиваю, а он лопочет что-то по-своему, башкой мотает, дапальцем куда-то назад тычет. Съехала мол, а куда — неведомо. Тогда я про тебязаход делаю: «Фандорин, говорю, Фандорин, мув ер асс». Тут он — ты только необижайся — вообще глаза выпучил. Видно, твоя фамилия по-английски звучитнеприлично. В общем, не пришли мы с холуем к взаимопониманию. Делать нечего —поселился в этом клоповнике, живу. Распорядок такой: утром к портье, спрашиваю:«Фандорин?» Он кланяется, отвечает: «Монинг, се». Еще не приехал, мол. Идучерез улицу, в кабак, там у меня наблюдательный пункт. Скучища, рожи вокругтоскливые, хорошо хоть «баттл виски» и «мув ер асс» выручают. Трактирщиксначала на меня пялился, потом привык, встречает, как родного. Из-за меня унего торговля бойчей идет: народ собирается посмотреть, как я крепкую стаканамиглушу. Но подходить боятся, издалека смотрят. Слова новые выучил: «джин» — этоможжевеловая, «рам» — это ром, «брэнди» — это дрянной коньячишка. В общем,досиделся бы я на этом наблюдательном посту до белой горячки, но на четвертыйдень, слава Аллаху, ты объявился. Подъехал этаким франтом, в лаковой карете,при усах. Кстати, зря сбрил, с ними ты помолодцеватей. Ишь, думаю, петушок,хвост распустил. Сейчас будет тебе вместо «мисс Ольсен» кукиш с маслом. Но стобой прохвост гостиничный по-другому запел, не то, что со мной, и решил я, чтозатаюсь, подожду, пока ты меня на след выведешь, а там как карта ляжет. Кралсяза тобой по улицам, как шпик из сыскного. Тьфу! Совсем ум за разум заехал.Видел, как ты с извозчиком договаривался, принял меры: взял в конюшне лошадку,копыта гостиничными полотенцами обмотал, чтоб не стучали. Это чеченцы такделают, когда в набег собираются. Ну, не в смысле, что гостиничнымиполотенцами, а в смысле, что каким-нибудь тряпьем, ты понял, да?

Эраст Петрович вспомнил позапрошлую ночь. Он так боялсяупустить Морбида, что и не подумал посмотреть назад, а слежка-то, выходит, быладвойной.

— Когда ты к ней в окно полез, у меня внутри прямовулкан заклокотал, — продолжил свой рассказ Ипполит. — Руку себе докрови прокусил. Вот, смотри. — Он сунул Фандорину под нос ладную, крепкуюруку — и точно, между большим и указательным пальцами виднелся идеально ровныйполумесяц от укуса. — Ну все, говорю себе, сейчас тут разом три душиотлетят — одна на небо (это я про тебя), а две прямиком в преисподню… Помешкалты там чего-то у окна, потом набрался нахальства, полез. У меня последняянадежда: может выгонит она тебя. Не любит она такого наскока, сама предпочитаеткомандовать. Жду, у самого поджилки трясутся. Вдруг свет погас, выстрел и еекрик! Ох, думаю, застрелил ее Эразм, горячая голова. Допрыгалась, дошутилась! Итак мне, брат Фандорин, вдруг тоскливо стало, будто совсем один я на всем беломсвете и жить больше незачем… Знал, что плохо она кончит, сам порешить ее хотел,а все равно… Ты ведь меня видел, когда мимо пробегал? А я застыл, словно впараличе, даже не окликнул тебя. Как в тумане стоял… Потом чудное началось, ичем дальше, тем чуднее. Перво-наперво выяснилось, что Амалия жива. Видно, промазалты в темноте. Она так вопила и на слуг ругалась, что стены дрожали. Приказываетчто-то по-английски, холопы бегают, суетятся, по саду шныряют. Я — в кусты изатаился. В голове полнейший ералаш. Чувствую себя этаким болваном впреферансе. Все пульку гоняют, один я на сносе сижу. Ну нет, не на того напали,думаю. Зуров отродясь в фофанах не хаживал. Там в саду заколоченная сторожка, сдве собачьих будки величиной. Я доску отодрал, сел в секрет, мне не привыкать.Веду наблюдение, глазенапы навострил, ушки на макушке. Сатир, подстерегающийПсихею. А у них там такой там-тарарам! Чисто штаб корпуса перед высочайшимсмотром. Слуги носятся то из дома, то в дом, Амалия покрикивает, почтальонытелеграммы приносят. Я в толк не возьму — что же там такое мой Эразм учинил?Вроде благовоспитанный юноша. Ты что с ней сделал, а? Лилию на плече углядел,что ли? Нет у нее никакой лилии, ни на плече, ни на прочих местах. Ну скажи, нетоми.

Эраст Петрович только нетерпеливо махнул — продолжай, мол,не до глупостей.

— В общем, разворошил ты муравейник. Этот твой покойник(Зуров кивнул в сторону реки, где нашел последний приют Порфирий Мартынович)два раза приезжал. Второй раз уже перед самым вечером…

— Ты что, всю ночь и весь день там просидел? —ахнул Фандорин. — Без еды, без питья?