для «Алисы» ты частично черпаешь из детских воспоминаний о разнообразных постояльцах гостиницы.

— Ты еще общаешься с Тамар?

— Время от времени. Как думаешь, вы с сестрой будете теперь чаще общаться?

— Посмотрим. Ты не хочешь принять душ?

— Что касается твоего отца, я понимаю, почему ты не хочешь с ним общаться. Бросить свою дочь после того, что с ней такое случилось…

Во всем, что касалось моего отца, я не слишком заботилась о цензуре. В моих рассказах детям Шая Готхильф был пылью под радиатором. Мелкий мусор, отвлекающий внимание от остальной грязи.

— Слушай, если ты не идешь в душ, то я пойду.

Сын наконец поднялся со стула.

— Я только хочу тебе сказать, что это очень странно, что у меня нет настоящих корней.

— У тебя есть бабушка Рахель и дедушка Менахем. У других и того меньше.

— Я не говорю…

— Если ты не говоришь, то перестань говорить. Кстати, если уж ты решил избавиться от бороды, было бы неплохо приучиться бриться каждый день.

Но я не все время так себя вела: я люблю своих сыновей, нам было хорошо вместе, и весело бывало. Через много месяцев разлуки мать, конечно, рада видеть своих детей.

Мы ездили в леса, обедали вместе в дюжине разных ресторанов. Когда сыновья пытались петь в студии звукозаписи музея «Musical Experience», мы с отцом аккомпанировали им, отбивая такт; а когда мы переправлялись на пароме через пролив и вышли из машины на палубу, трое мужчин окружили меня, защищая от ветра.

Несмотря на белокурость Яхина, оба сына восхитительно похожи на отца, и так же, как в Израиле, вид этого гармоничного трио вызывает улыбки на лицах прохожих. Красивый сын, еще один сын, а между ними отец. Младший пользуется этой картиной для безобидного флирта с официантками.

Наша промежуточная остановка у сестры пробила брешь, и, как-то наедине, Яхин тоже спросил меня о ней. Я ожидала, что он, как обычно, удовлетворится ответом «всё хорошо», но в этот раз он меня удивил. Мой замкнутый первенец, глубоко засунув руки в карманы пальто и подняв плечи, помолчал минутку с хмурым видом, и глядя на горизонт, сказал:

— Не верю, что вы даже не искали подонка, который ее изнасиловал.

Мы стояли на пирсе. Он ничем не отличался от множества других, по которым мы гуляли: чайки, лодки, синева моря и пена волн. Зеленая гора возвышается над кисеей облаков по ту сторону воды в левой части картины.

— Он был турист, ты же знаешь, — мои слова подхватил ветер. — Он уехал из Израиля, а она не хотела говорить.

— Но потом, когда вы уже узнали. Это же не было нападением на улице. Я давно об этом думаю: почему так трудно было его найти? У меня это не укладывается. Он зарегистрировался в гостинице, у вас там, наверняка, был адрес, номер кредитки… Тогда уже были кредитки? У твоего отца были все данные. Как же так получилось, что никто ими не воспользовался?

— Я понятия не имею, что знал мой отец. Прошло много времени, пока Элишева заговорила, да она в любом случае не стала бы свидетельствовать.

— И ты не пыталась убедить ее, что она обязана?

Легкий самолет быстро снижается к воде, кажется, что его серый корпус вот-вот нырнет, но он тут же выпрямляется и, рассекая волны, поворачивает, замедляя ход и оставляя позади белый пенистый разрез. Гидросамолет. Есть самолеты, плавающие по воде, но нет плавающих под водой. В глубине моря плавают подводные лодки, и нет страшнее смерти, чем медленное удушье в гробу затонувшей подлодки.

— Ты меня в чем-то обвиняешь? — спросила я сына.

— Мама, нет…

Это «нет», сопровождаемое резким движением головы, взывало ко мне: «перестань», «что ты делаешь?» и «мама, ты все испортишь», вот что оно означало, но я не перестала:

— Если ты меня в чем-то обвиняешь…

— Да что с тобой, мама? Тебя заносит!

— Правда? Если тебе есть, что сказать — прошу!

Сын Одеда глубоко вздохнул и опустил плечи.

— Я и не думаю тебя обвинять. Я знаю, что это очень непросто, особенно, с твоим отцом, который вас бросил. Я не так глуп, чтобы кого-то обвинять. Но мысль, что этот человек на свободе, что он не ответил за свое преступление — мысль, что такое возможно, меня бесит. Человек, изнасиловавший ребенка, я не знаю, что с ним надо было сделать.

— И что же с ним надо было сделать?

— Не знаю. Кастрировать. Так обычно отвечают. Говорят, что самые отпетые бандиты в тюрьме испытывают отвращение к насильникам. Может, этого я и хочу, и так тоже всегда говорят: пусть бандиты сами с ним разберутся. Главное знать, что этот подонок страдает, как страдали вы, а иначе жизнь выглядит неправильно, понимаешь?

Я была рада встрече с сыном, но эти последние минуты на пирсе были одними из немногих за время, проведенное в Сиэтле, когда я по-настоящему испытала радость. Я ясно представила, как здоровенный громила запирает дверь уборной и скручивает нелюдя — очевидно, навеяно кадром из какого-то фильма — после этого мои глаза прояснились, и я снова увидела Яхина. Молодой человек в клетчатом пальто с самой красивой в мире линией подбородка, авторитетный, педантичный и немногословный, с детства немного колючий и очень редко ошибающийся. Плод моего чрева. Как же я удостоилась?

*

Я всегда любила своих сыновей, но еще в машине с Яхином по пути из аэропорта что-то во мне словно испортилось. После нескольких месяцев разлуки и тоски по не требующей усилия близости — теперь это простое удовольствие ускользнуло. Естественное чувство не всколыхнулось во мне ни когда мы приехали в опрятную квартиру Яхина в кондоминиуме, ни потом, когда в дверях возник сияющий безбородый Нимрод, ни в те часы, когда мы сидели в двенадцати ресторанах, посетили два музея и гуляли по пристаням. Материнская любовь не исчезла. Если бы потребовалось, мать могла бы жизнь за них отдать. Правой рукой пожертвовать. Глаз лишиться. Любовь не ушла. Я знала, что она где-то там, под спудом беспомощности. Вот только чувство улеглось, сплющившись до назойливого окаменелого напоминания, от которого начинала зудеть голова.

Сиэтл восхищает: красивые здания, красивые люди, город врезается в океан и лес. В наш первый день в Сиэтле я сослалась на усталость. В следующие дни восклицала: «Какая прелесть, парусник!» или «Какой красивый дизайн», но эта пронзительная красота не могла пробить прозрачную оболочку, отделяющую меня от всего, что могло пробудить естественный восторг. С той самой минуты, как мы с сестрой вышли