разбирали фарфоровые яйца и праздновали Пасху, что он читает им вечерами, как Мари была прелестна в новом розовом платье, как водили детей на службу, а затем к Причастию, как с Дмитрием напутствовали войска, отбывающие на фронт.

Кроме подробностей из жизни детей, брат, которому жутко недоставало живого общения с Пицем, делился с ним болью по поводу всего происходящего на Дальнем Востоке, страданиями за Порт-Артур, который уже несколько месяцев находился в осаде. Между строк Павел улавливал и другие причины беспокойства Сергея, о которых тот открыто не говорил, – с некоторых пор Государь несколько отдалился и перестал прислушиваться к советам дяди. Этому у Павла было несколько возможных объяснений. Во-первых, ему показалось, что Сергей в свое время слишком активно пытался оградить Ники и Аликс от влияний различных одиозных личностей. Дядя, безусловно, желал племяннику добра, однако порой ему недоставало деликатности в таких тонких вопросах. Пиц, который, следуя некоторым современным веяниям, утвердился в том, что его женитьба на Ольге была делом, исключительно их двоих касающимся, твердо встал на позиции, что не во все сферы жизни человека, будь он даже Царь или Великий Князь, тактично вторгаться. Второе возможное объяснение заключалось в том, что Императора буквально рвали на части родственники и политические деятели, пытаясь перетянуть на свою сторону, продвигая свой политический курс. Государю, вероятно, было необходимо отойти в сторону и держать дистанцию со всеми, включая Сергея. Павел хоть и был обижен на Ники, отчасти мог его понять. Впрочем, и брата ему было жаль, ведь служение Царю и России было главным смыслом его жизни. Павел не мог представить, что станет с Сергеем, если вдруг его совсем отлучат от государственной деятельности.

Даже на расстоянии Павел чувствовал переживания Сергея. Он ощущал его усталость и моральное истощение. Пиц винил в расшатанных нервах брата себя. Их разлад не мог пройти бесследно. Ответственность за детей тоже была нагрузкой, хотя, с другой стороны, племянники и жена были теперь единственной радостью Сергея.

И все же все это были дела житейские, внутрисемейные – сегодня рассорились, завтра примирились. Серьезнее необходимо было отнестись к происходящему в стране и вокруг нее. Протесты набирали обороты. Англия подливала масла в огонь, трубя о падающем на мировом уровне престиже России, желая сыграть на гордости россиян. Летом таблоиды Туманного Альбиона не погнушались напечатать на первых полосах антипатриотическую статью Толстого, которая ужаснула Павла призывом к бунту. Агрессивное воззвание к миру в разгар войны, войны, которой никто не желал, но, коль ее развязала Япония, куда же было деваться? Трусливо поджать хвост и сдаться? Еще непонятнее выпад писателя выглядел из-за того, что весной его жена приходила к Сергею хлопотать, чтобы сына отправили на войну. Брат писал ему об этом. Когда с Павлом пытались обсудить статью Толстого знакомые французы, он лишь недоуменно пожимал плечами. Нет, он не удостоит эту стариковскую ересь своим вниманием. Однако он не мог всякий раз не вспоминать ту мадам, с которой ему как-то довелось обсуждать творчество писателя в театре. Он был уверен, что теперь критикесса изменила свое отношение к известному прозаику. Наверняка нынешняя гражданская позиция автора ей симпатична и «Анна Каренина» не представляется теперь такой уж примитивной пошлостью.

С приходом в Париж духоты Павел отвез супругу и детей на Лазурный Берег. Одним жарким днем, когда на террасе роскошного ресторана, эхом неожиданного «сердечного согласия» между Францией и Англией, потомки Наполеона за бокалом холодного шампанского иронизировали по поводу отсутствия свобод в России, как главный аргумент используя то, что известная статья Толстого не была напечатана на его Родине, и тот факт, что писателя не преследовали за его антигосударственную выходку, не принимался во внимание, пришло сообщение об убийстве русского министра внутренних дел Плеве. Была минута неловкого молчания. Получается, они со смешками клеймили человека, несколько часов как разорванного бомбой. Известие испортило аппетит и настроение праздной публики лишь ненадолго.

И все же среди сгустившихся над русской землей мрака и грусти блеснул луч надежды. У Императора Всероссийского родился наследник, Алексей.

XVI

Во время неспешного вечернего променада по набережной Канн, наблюдая за скользящими по аквамариновой глади парусниками, Ольга с Павлом неожиданно столкнулись с Пистолькорсом, который прогуливался под ручку с некой миловидной особой. Лёля не сразу узнала в человеке в штатском платье бывшего мужа-офицера. Светский костюм совершенно не шел раздобревшему полковнику, но его, кажется, это нисколько не смущало. Он радостно приподнял шляпу в знак приветствия. Удивленная графиня Гогенфельзен застыла на мгновение на месте. Павел, в отличие от жены сразу признавший Пистолькорса, быстро прошел мимо, тем самым давая понять, что считает ниже своего достоинства общаться с сомнительной спутницей своего бывшего неудачливого соперника.

Хоть встреча и была мимолетной, Ольге все же удалось разглядеть девицу. Она оказалась не так юна, как почудилось в первую секунду, однако, как ни горько это было признавать, весьма привлекательна. Черты ее были миловидными – аккуратный носик, алые губки-бантиком, глазки-бусинки. Но главное ее очарование заключалось в наглости, которая сквозила в ее взгляде. Она напоминала хорошенькую, сообразительную мышку, которая вот-вот либо цапнет за палец, либо стащит что-то. Лёля сразу поняла, что в ней так привлекало мужчин, – они не могли устоять перед откровенным бесстыдством. Хоть одета была спутница Эрика как приличная барышня, неброско и дорого – в блузу из белых кружев ручной работы с ниткой настоящего жемчуга и шелковую юбку модного кроя, – вопреки элегантному наряду от нее так и разило дешевым, разудалым варьете.

Вечером Ольга рассматривала себя в зеркало. Что-то в ней изменилось. Нет, это были не морщины, не седина, Боже упаси. Скорее выражение глаз, которые все еще манили глубиной бархатного махагона, но в которых мудрость и опыт постепенно вытесняли былой задор. Мама Лёля понимала, что не пристало в ее теперешнем положении, с ее титулом разжигать в очах эти вульгарные искры безудержного куража. Теперь она степенная гранд-дама, что должно накладывать определенный отпечаток и на ее внешность. Кто бы мог подумать, что достоинство и респектабельность добавляют возраста. И все же иногда языки озорного пламени, от которых могло вспыхнуть сердце любого, самого черствого мужчины, нет-нет и разгорались в ее взоре.

Хорошо, что Великий Князь даже не посмотрел в сторону спутницы Эрика, иначе Ольгу разорвало бы от ревности.

Следующим утром графине Гогенфельзен принесли записку от бывшего супруга, который приглашал ее за чашкой кофе обсудить некоторые вопросы, касающиеся будущего детей. Павел не возражал. Единственным его условием было, чтобы новую пассию Эрика ни в коем случае не связывали с их