— Так-то оно так. Но город не окраина, выступать в городе полном стражей опасно, да и люди там не такие как здесь. Жизнь в Кише сытнее и веселее чем у других, а они слишком дорожат ею, чтобы менять; проповеди же жрецов, призывающих к смирению и вещающих о заговорах, звучат громче и назойливвей, так, что они верят этому, и ради них готовы закрыть глаза на несправедливость сильных. — С горечью в голосе сказал Пузур, поживший бродячьей жизнью многие годы и повидавший людей.

— Это потому, что они не знают. Надо им показать, чем живут люди за пределами стен. И когда и они поймут как горька жизнь простого народа там, добывающего каждый кусок потом и кровью, в них пробудится совесть и сопереживание, и они не захотят смиряться с несправедливостью лугаля и его воров прихлебателей.

— Трудно отвратить людей от их заблуждений, особенно если они в них свято верят. — С горечью сказал Пузур.

— Ну почему, вы так плохо думаете о людях? Ведь когда Аш предложил высмеивать воров в образе Переплута, вы тоже опасались. А смотрите, как получилось.

— И теперь, из-за этого мы нигде не можем задержаться, боясь тайных стражей. — Проворчала жена гальнара.

— Ну, ничего — успокоил ее муж, — все помнят носатого охульника, его и ищут. Уж очень он приметный. А его личина от человечьей неотличима. Не то, что наши глиняные хари и раскрашенные лица. И поэтому, ему нужно снимать с себя это обличье, а нам между делом показывать то, что не запрещено.

— Но ведь если он откроется, его могут узнать как хулителя Ур-Забабы градские стражи и вельможные беженцы из Нибиру. — Обеспокоилась девушка.

— Могут. Но ведь все помнят, что нас было шестеро, когда мы покидали Нибиру: муж с женой, удалец, великан, молодая девушка и старая женщина. Гир надеюсь, скоро снова будет с нами. Остается Ама…, к сожалению покинувшая нас. Она уже спасала нас, когда была еще жива; ему помогла бежать, а отсюда и нам всем помогла. Пусть поможет и после смерти. Аш уже раз был ею, когда его приняли за нее. Вот пусть надевает старушечий наряд

— А если стражи захотят увидеть лицо?

— Мы лицо ему прикроем тряпками, никто и не узнает.

— А как я под тряпками дышать буду? Не надо тряпок. — Воспротивился Аш.

— Ну, не надо так-не надо. Тогда мы тебе лицо грязью замажем.

— Разреши я сам этим займусь.

— Ну, сам так сам. После этого, я не удивлюсь, если у тебя и старушичья личина найдется.

— Значит, мы в город все-таки войдем? — В голосе Нин просквозила надежда.

— Войдем, но выступать не будем.

— Каак?

— Я согласен, выступать в городе опасно. — Чтоб задобрить Эги, неожиданно для Нин, поддержал старших эштарот. — Осмотримся, закупимся всем необходимым и уйдем.

— Ну, нет. Давайте хоть простенькие представления показывать.

— Это опасно. — Неожиданно упрямо, твердил дерзский Переплут.

— Ты-то в город идешь по своему делу. А нам, что там делать? Дразнить свои пустые утробы и неисполнимые желания? В мошне у Пузура не особо прибавилось, за время пока мы сюда добирались, ни накормиться, ни приодеться.

— Это правда, Нин права. Когда ты мне в последний раз дарил что-то? А как выглядят украшения, я и вовсе позабыла. — Пожаловалась Эги.

— Ладно, серебряники нам все-таки не помешают. Все равно здесь мы много не наработаем. — Согласился с доводами девушки гальнар, поддавшись давлению супруги.

— Решено — за всех заключила обрадованная Нин, — завтра идем в город.

***

Они шли вперед обуреваемые жаждой справедливого возмездия, они бежали вздымая вверх оружие, воодушевленные сплоченностью и уверенностью в своих силах. Вперед на врага, чтоб встретившись с ним лицом к лицу, выразить зародившийся гнев на подлого захватчика, посмевшего вторгнуться на их землю творя насилия, выместить всю накопившуюся злобу за все обиды и лишения, терпеливо снесенные от своих лучших людей, ради защиты от врагов и величия и процветания Великого Единодержия. Это был их первый бой, с тех пор как они вступили в добровольное ополчение, и первое задание шестидесятка, в десяток которого довелось попасть Гиру. Их полку выпала честь, выбить расположившихся на постой ополченцев противника. Застав врасплох унукцев, кишцы встретили слабое сопротивление. Но шли пока ровно, лишь сталкиваясь с теми кто не успевал убежать.

Гир имевший опыт в войнах, старался оставаться хладнокровным, помня, что излишняя горячность в бою не лучшая подмога, когда не знаешь чего ожидает впереди. Следуя древним правилам воинской чести, он не принимал законов жестокости войны и пропускал сдающихся в плен, давая возможность идущим следом вязать их, помня, что они такие же каламцы, и чтя добрые отношения его скоморошьей ватажки с простыми унукцами. Но ожесточение войны, требовало своих жертв и жертвователей, и мало кто соблюдал древние законы, не думая даже о необходимости иметь хорошего раба — бывшего умелым каменщиком или земледельцем. Не имея злобы ни к кому из сопредельных земель лично, Гир лишь выполнял свою работу, убивая не упиваясь кровью. Чего нельзя было сказать про его соратников. Даже его давний знакомец, в битвах имевший столько же опыта, вел себя как новичок, только что вошедший во вкус. Юнец, который так возмущался кощунным словам против лугаля, не отставал от своих приятелей, радуясь брызгам крови. И даже маловерный ополченец, вдруг забыл свое неприятие к войне. Видя как он неистово рубит своим тесаком черепа унукцев, недавний скоморох подивился, подумав, что должно быть насмешливый ополченец попав под подозрительное наблюдение, хотел доказать свою приверженность Кишу.

Гир хладнокровно бился, с бросающимися на них редкими храбрецами с отчаявшимися взорами, с ловкостью отбивая самые опасные удары и разя в ответ смертоносным оружием. Глядя на него, его боевые товарищи с недоумением думали: что такой умелый боец делает в глуши ополчения, а не дерется в ряду первых урсов, как настоящий дружинник? И находили ответ лишь в том, что он бережется и боится пасть в бою. И только сам Гир мог сказать, что не в радость убивать простых людей, да еще и таких же каламцев как они, и лишь опасения за родных людей заставляет его взять в руки оружие убийства.

Недолгая, но кровавая бойня закончилась. Уже никто не сопротивлялся и Гир смог с облегчением вытереть пот и опустить окровавленную секиру. Устало окинув побоище взглядом, он заметил, как рядом его юный соратник, добивая стоявшего в мольбе на коленях унукца, воткнул копье ему в глаз, и вертел им в глазнице пытаясь вытащить.

— Зачем? — С жалостью