Не тратя времени, Смолин принялся за ту вилку, гденепонятная надпись прослеживалась четче. И вскоре был вознагражден: «кружочек»оказался двуглавым орлом (что означало поставщика императорского двора), акрохотные буквицы сложились в магическое слово. Семь букв, первая «эф»… Ну,Фаберже, естественно, снова ширпотреб, но ведь – Фаберовский…

С хозяином безусловно имело смысл не то что вестипереговоры, а ударять по рукам немедленно. Обе эти вилки Смолин завтра же могпродать в Шантарске по десятке за штуку (как минимум, господа мои, какминимум!), к тому же в кармане лежала и пепельница… И это наверняка не все, чтоздесь имеется; мало ли что мог натащить за десятилетия усердный краевед –начинавший к тому же в те былинные времена, когда то, что сейчас стоит многиетысячи долларов, обходилось в копейки… Смолину дважды в жизни приходилось покупатьквартиры, то бишь все, что в них имелось, – и оба раза он оказывался вхорошей прибыли. Не было сомнений, что так же случится и теперь.

Его так и подмывало покопаться в кухонных шкафчиках – таммогли покоиться не менее интересные вещички – но он, в конце концов, был немелкой сявкой, а серьезным антикваром. И так никуда не денется наследствокраеведа – вряд ли хозяин выйдет за пределы десятки, а если и вздует цену, хренс ним, все окупится сторицей…

Гораздо интереснее было в темпе осмотреть саму квартиру.Опыт подсказывал: там, где на кухне валяются вилки Фаберже, может найтисьнемало интересного в горницах и опочивальнях, выражаясь высоким штилем…

Он вышел в «горницу» – опять-таки непропорционально высокую,странных очертаний – длинная полукруглая стена, одна длинная прямая, двакоротеньких прямых торца. Насколько можно судить, те, кто делили на квартиркиособнячок ликвидированного как класс купца, особыми дизайнерскими талантами неотличались и перегородки ставили абы как.

Не задерживаясь здесь, Смолин с ходу прошел к двери в концеполукруглой стены, открыл и заглянул внутрь. Ага, спальня – совсем уж крохотнаякомнатушка с небольшим полукруглым окошечком, когда-то, скорее всего,выходившим на задний двор. Кровать, столик с настольной лампой, полка с пухлымирастрепанными книгами…

Вернулся в большую комнату. Обе длинные стены сплошь занятыкнижными полками – слева нормального размера, а справа несколько нижних сделаныв два раза выше, чтобы на них свободно уместились не книги, а картонные папки.Каковых – толстенных, стоявших аккуратными рядочками, – хватило на двеполки. Присев на корточки, Смолин наугад вытянул одну – обычную, картонную,завязанную простецкими белыми тесемочками.

Раскрыл. Выцветшие бумаги с машинописным текстом, пачкафотографий – как можно определить с первого взгляда, сделанных в довоенныегоды: девушки в платьях с рукавами фонариком, иногда весьма даже симпатичные,иногда не очень, мальчишки с воротничками рубах, по тогдашней моде выпущеннымиповерх пиджачков и курточек, на груди (как и полагалось тогда всякомууважающему себя пацану) значки ГТО, противохимической обороны, «ворошиловскиестрелки». Красноармеец в буденновке, с треугольниками в петлицах и медалью «Заотвагу» на маленькой прямоугольной колодке – это, пожалуй что, финская… Ага, инадпись на обороте соответствующая: «Олегу Николаевичу от племянника Аркадия.Январь. 1941». А может, и не финская, может пограничник – тогда на всехграницах то и дело вспыхивало…

Воткнув папку на место, Смолин выпрямился. Осмотрелся. Наполукруглой стене красовалась большая, увеличенная фотография – молодой мужчинав гимнастерке с «разговорами» на груди. На рукаве – характерный «клапан»пятиугольной формы со звездой и двумя «кубарями»: ну ясно, родоначальникдинастии, если можно так выразиться. Середина двадцатых, когда знаки различияносили именно что на рукавах. Красное Знамя на груди – орден по тогдашней модеокружен матерчатой розеточкой. Еще какой-то знак… ага, тоже Боевое Красное, но– грузинское. А это у него что? Мама родная! Нагрудный знак «За борьбу сбасмачеством», причем гораздо более редкий вариант, не ромбической формы, а сквадратным основанием, который всегда стоил раза в три дороже ромба…

«Это я удачно зашел», – повторил про себя Смолин,завороженно глядя на фотографию. Да, помотало тебя, дорогой, помотало пофронтам гражданской… И ведь, если только не помедли в тридцать седьмом сконфискацией всех бумаг и регалий, все эти раритеты могут и сейчас лежать… нускажем, в том вон серванте шестидесятых годов с отставшей по углам желтойфанерой… Ах, какая интересная квартирка… По уму, тут бы засесть на недельку безвылазнои от рассвета до заката – а то и ночь прихватывая – трудиться, не покладая рук…

Прошелся вдоль стены, разглядывая другие фотографии – тогоже формата, увеличенные где-нибудь перед войной копии небольшеньких тусклыхснимков двадцатых годов. Тот же «патриарх», но на сей раз в гораздо болееживописном виде: гимнастерка без знаков различия, однако наград прибавилось:еще одно Боевое Красное, опять-таки в матерчатом венчике, и что-то круглое, смечами, а ведь мечи на тогдашних наградах – редкость невероятная… ох ты, это жзнак отличия Таджикской ССР, двадцать третий год, редкость необычайная! Итувинский, мать твою за ногу! На голове – лохматая папаха, смахивающая натуркменскую, одной рукой (не попавшей нижней частью в кадр), красныйреволюционный орел, надо полагать, подбоченился – а в другой, поднятой науровень груди, держит маузер. Да, помотало, пошвыряло, покружило…

Красивая молодая женщина с прической середины двадцатых –ну, супружница, конечно. Вот они оба с бутузом – вполне возможно, это и есть будущийкраевед Никанор… Так, а что это у нас за подписанное фото? «Дорогому ОлегуНиколаевичу на душевную память». Подпись неразборчива… Елки-палки, да это жеФрунзе!

Вот теперь многое начинает проясняться и переполнятьэнтузиазмом. Та же женщина, но уже этак через четверть века спустя – платье иприческа определенно середины пятидесятых. И рядом, несомненно, «дорогой ОлегНиколаевич», легко узнаваемый, но уже морщинистый, седой. Китель со стоячимворотником и полковничьими погонами, три ряда орденских колодок… Очень похоже,Олег Николаич, дражайший, тридцать седьмой тебя и не затронул вовсе – что,логически рассуждая, влечет приятные для антиквара сюрпризы…

Смолин вновь присел на корточки у нижних полок с папками.Только теперь он, приглядываясь вдумчиво, заметил, что на корешках красуютсяуже изрядно потускневшие, карандашом сделанные надписи: «Двадцатые»,«Довоенное», «Великая Отечественная», «Александр III», «Николай II»,«Колчаковщина». Покойный, несомненно, был педантом и аккуратистом: книжкирасставлены по ранжиру, по форматам, толстые к толстым, тонкие к тонким, папкиаккуратно подписаны… А это что?

Он вытянул очередную папку, гораздо тоньше остальных – впалец толщиной, не более. На корешке вместо указания конкретного историческогопериода, вместо имени того или иного самодержца написано просто»: «ФедорСтепанович». Интересно, подумал Смолин. Это что ж за Федор Степаныч такой,удостоенный, говоря канцелярским языком, выделения в отдельноеделопроизводство?