Ссутулившись, словно бы погрустнев на глазах, Профессорпротянул:

– Так, выходит, и впрямь есть… Иначе что вы всесуетитесь, как тараканы…

– Что – есть? – спросил Смолин цепко.

– А… – Профессор, словно бы разом постаревший, махнулрукой. – Ваше счастье, Яковлевич, что нет у меня желания во все этовпутываться – не потяну ведь… Ладно, такой уж я дурак… Дело ваше, беритесь…

– Я так понимаю, мы договорились? – спросил Смолинделовито.

– Договорились, – уныло протянул Профессор, поглядываяна Смолина как-то непонятно. – Владейте, драгоценный мой, коли охота. Моедело сторона, моя хата с краю, и рубашка моя ближе к телу, так что – желаюудачи… Не в мои годы, да и здоровьичко не то… Эх, будь я помоложе…

– Вы о чем? – спросил Смолин.

– Да так, пустяки сплошные, – отмахнулсяПрофессор, тоскливо поглядывая на стакан с бурдой свекольного цвета.

И все же что-то здесь было не так. Определенно. Смолинотметил и прорвавшуюся на миг надрывную нотку в голосе, и разительные измененияв лице: Никанорыч словно бы враз протрезвел и даже помолодел, вот странно,смотрел совсем трезво, тоскливо, показался на краткое мгновение совершеннодругим человеком – каким он, наверное, при другом раскладе и твердостихарактера мог бы стать. Все это тут же пропало, как не было, вернулся прежнийистасканный пьянчужка, во всех смыслах бесполезный человечек – но эта краткаяметаморфоза оказалась столь явственной и загадочной, что у Смолина по спиненевольно холодок пробежал…

Профессор, криво ухмыляясь, потянулся к стакану. Смолинрешительно перехватил его руку:

– Э, нет! Нравы в ваших местах, мой благородный дон, несомневаюсь, патриархальные, но если вы еще примете, нотариус нас, чего доброго,выпрет…

– Грамулю…

– Оденьтесь, умойтесь, причешитесь, – безжалостносказал Смолин, многозначительно касаясь пальцами фигуры, образованнойпятерками. – Тогда, так и быть, опорожните сей сосуд… У вас тут найдетсячто-нибудь чистое? Ну вот и отлично. Давайте, давайте! Быстрее приведете себя вбожеский вид, быстрее откушаете эликсира, а уж потом мы так отметим сделку… Ну?

Печально покосившись на стакан (и тут же алчуще – наденьги), Профессор тяжко вздохнул, не без усилий оторвал себя от шаткого стулаи вывел себя в комнату. Аккуратненько собрав купюры в отдельную пачку, Смолинсунул их в барсетку.

Смешно. Если подумать, следовало благодарить этогопредивинского афериста: окажись он честным, предъявив стоящий товар, Смолинникогда не попал бы в Куруман, преспокойно вернулся бы в Шантарск и всё этовеликолепие, которым набита квартира, досталось бы кому-нибудь другому – а то ибольшей частью осело на помойке, как случалось не раз и с гораздо более ценнымивещами…

Невидная картонная папочка, как очень быстро оказалось, и всамом деле была посвящена Федору Степановичу Кочу, одному из ведущих мастеровФаберже (точнее, питерской ветви семейства Фаберов). Что неопровержимодоказывалось лежавшим под фотографиями царским паспортом – вернее, как он в тевремена официально именовался, «паспортной книжкой». Выдана сроком на пять летв январе тринадцатого года, но когда срок действия истек, понятно, несуществовало уже ни полицейской части, выдавшей документ, ни самой Российскойимперии…

Итак, Федор Степанович Коч. «Звания» (как в ту пору именовалосьсословие и общественное положение) – крестьянского. Именно так. Нынешниепрекраснодушные интеллигенты, умиленно обожающие монархию (во времена коей ихпрадеды чаще всего девятый хрен без соли доедали и шапку ломали перед каждымплюгавым волостным писаришкой), в истории сплошь и рядом не сильны, а потомуплохо представляют иные бытовые установления империи…

Коч (коему на момент выдачи паспорта исполнилось пятьдесяттри года) в Питер прибрел двадцатилетним крестьянским парнишкой. Из какой-тодеревушки в Вологодской губернии – где, что характерно, в качестве надомногопромысла испокон веков пользовали и ювелирное дело, работали с серебром. Вцарские времена таких деревенских умельцев хватало – собственные клейма и всепрочее…

Довольно быстро прибившись к только разворачивавшемуся тогдаФаберже, Коч у него проработал всю сознательную жизнь, но, посколькууниверситетов не кончал (а значит, и права на личное дворянство не имел), вкупцы и мещане не записывался, на государственной службе не был и в почетныеграждане не произведен, то в документах так всю жизнь и писался: «крестьянин».Как, кстати, и Григорий Ефимыч Распутин до конца своих дней, несмотря на своеположение при царской фамилии. Как и Сергей Есенин… Крестьяне – и баста.

Что там у нас дальше? Вероисповедание – православное (хотьвсе серьезные исследователи упоминают, что Коч, писавшийся православным радивящего спокойствия, на самом деле еще с вологодских времен принадлежал ккакой-то тихушной секте, Синодом весьма не одобрявшейся). Место постоянногожительства – Санкт-Петербург. Отношение к отбыванию воинской повинности –прочерк (ага, пальца не хватало на левой руке, об этом тоже писали). Вдовец.Дети в паспорт не внесены – надо полагать, к январю тринадцатого уже вошли всовершеннолетие.

Так, прописка… Те же не бардзо ученые интеллигенты отчего-тополагают ее изобретением сугубо советского периода. Чушь, конечно, редкостная.Вот они, несколько страничек в конце паспортной книжки, именуемой еще «видом нажительство». Так и озаглавлены: «Место для прописки видов полицией». Дело втом, что без паспорта отлучаться из «мест постоянного жительства» можно былолибо в пределах своего уезда, либо не далее пятидесяти верст от такового, еслиотлучка продолжается не долее шести месяцев. О чем подробно рассказывалось ажна двух страницах, где мелким шрифтом были напечатаны выдержки из «Устава опаспортах 1903 г.». И, как в нашем отечестве водилось испокон веков,задолго до большевизма, упоминались и особые случаи, когда подданный российскийвсе же обязан иметь паспорт, хоть тресни. Не говоря уж о том, что обе столицы,Москва с Питером, были, выражаясь современным языком, городами режимными, и ужтам-то без паспорта лучше было не показываться, равно как и пренебрегатьпропиской.

Итак, прописка… Первый штампик Коч обрел, как легкодогадаться, одновременно с получением паспорта: вид явлен у пристава, чтогосподин пристав и удостоверил своей подписью, совершенно неразборчивой, новесьма размашистой.

До декабря семнадцатого Федор Степаныч, надо полагать, поозначенному адресу мирно и проживал. А вот потом он начинает мотаться повеликой и необъятной, взбудораженной и бурлящей Расеюшке…

Двадцатое декабря семнадцатого «вид явлен в Бульварномполицейском г. Киева участке (подпись паспортиста опять-таки неразборчива). Мартвосемнадцатого – новый штамп, „пристава 1-й части г. Оренбурга“. Июньвосемнадцатого – штамп пристава 1-й части Тюмени. Ноябрь восемнадцатого – ну,тут уже ощущаются веяния нового времени, „вид явлен“ не у старорежимногопристава, до коих наконец добралась карающая рука пролетариата, а в „Первомрайоне омской гормилиции“.